безмерное счастье властителя на посох пилигрима. Перед тем как отбыть в Святую землю, он потребовал на Совете баронов, чтобы те признали своим правителем Вильгельма. Когда он отправился на юг, герцогство утопало в слезах. Потом мы получили радостные вести о благополучном продвижении нашего сеньора, они осушили наши слезы и остановили баронов, замысливших недоброе. Но вдруг, как тоже нам стало известно, Роберта избил палкой привратник какого-то аббатства, однако герцог запретил чинить расправу над виновным и заявил: «За побои, коими наградил он меня, я отдал бы город мой Руан целиком». Несмотря на понесенное оскорбление, он остался настоящим нормандцем — не унывающим и исполненным великодушия. В Риме он повелел облачить статую императора Константина в драгоценную мантию. После чего верхом на муле со златыми подковами отбыл в Византию, но животина по дороге потеряла подковы — и нищий люд тут же бросился их подбирать. Свита не желала выглядеть хуже своего сеньора, однако у некоторых спутников Роберта денег хватило лишь на серебряные подковы.
Император византийский принял гостей без особого почтения — нормандцам пришлось во время встречи с ним подстелить под себя собственные мантии. Они так и оставили их там, где сидели, заявив, что не имеют привычки возить за собой подстилки. Император пришел в негодование. Он запретил продавать герцогу дрова для приготовления пищи. И тогда Роберт накупил орехов, чтобы кидать в огонь их скорлупки. Император, узнав об этом, рассмеялся и простил его.
Однако климат Востока оказался губительным для северянина. По пути в Иерусалим он повстречал паломника-земляка, возвращавшегося в Котантен. Этот пилигрим, возрыдав при виде пораженного недугом герцога в носилках, которые несли сарацины, спросил его, какие вести должен он доставить в Нормандию. Герцог нашел в себе силы шутливо ответить: «Передайте друзьям моим и народу моему, что черти во всю прыть несут меня в ад». В Иерусалиме, как и всякий паломник, он отдал дань христианским святыням, после чего направил свои стопы в Вифлеем, куда прибыл в день положения во гроб тела Господа нашего Иисуса Христа, а оттуда — в Никею, где какой-то презренный негодяй отравил его. Ему было тогда всего двадцать пять лет, а Вильгельму только восемь.
Дома изменники воспряли духом. Всех опекунов мальчика переубивали. В герцогстве началась смута. К счастью, Роберт Великолепный, перед тем как стать паломником, повелел, чтобы в случае, если он не вернется, Арлетта вышла замуж за сира Контевильского. От этого брака родились наши сеньоры Одон, епископ Байейский, и Роберт, граф де Мортен. Жители Контевиля, равно как и Фалеза, а также простые крестьяне встали на защиту несчастного наследника герцогского престола — самого выдающегося из детей, каких когда-либо рождала земля наша. И вот когда для него настали самые черные дни, он нашел поддержку и утешение у простого люда. Он ел, работал, спал в убогих лачугах, в лесах и полях. Там он набрался невиданной силы и мудрости. Беда способна закалить даже самое мягкое и благородное сердце так, что оно становилось крепче железа.
Здесь сенешал обычно прерывал свой рассказ, воцарялась тишина, и от нее нам делалось жутко. Он продолжал:
— Юноши, у некоторых из вас отцы, быть может, еще недавно колебались, не зная, чью сторону принять, а то и поддерживали мятежников, однако, прошу вас, не держите на меня зла за сие обличение. Знайте, когда герцог победил, он всех простил не только устами, но и сердцем, а посему помните: отныне и во веки веков участь ваша будет зависеть от верности долгу своему по отношению к герцогу. Забудьте имена изменников, кои могут сорваться с языка моего по неосторожности, ведь многие из них занимают весьма высокое положение. Сейчас герцог окружил себя верными товарищами, но скольких усилий ему это стоило!
Трое юных воспитанников сенешала понурили свои головы. Однако наш искусный рассказчик еще раз повторил, что предано забвению все содеянное их отцами, и, облегченно вздохнув, они дослушали окончание его истории:
— Стало быть, против юного герцога сложился смертельный заговор. Виконт Неэль Котантенский, Ренуф Бессенский, Гамон-о-Данский, Гриму дю Плесси, Рено Бургундский, коему юный герцог пожаловал Брионскую крепость, и прочие мятежные бароны порешили его убить. Государь наш в ту пору охотился в Волоньских лесах. Голе, его шут, ныне покойный, прознал про готовящееся злодеяние и предупредил своего господина, разбудив его среди ночи. Сначала он стучал палкой в дверь, что вела в герцогские покои, однако стука никто не услышал, и тогда он поднял крик: «Отворите! Отворите! Отворите! Все вставайте, иначе вам смерть! Где Вильгельм? Почто спит он? Господин мой, еще немного — и смерть настигнет тебя! Враги твои с оружием идут сюда. Коли сыщут, не уйти тебе из Котантена». Вильгельм перепугался не на шутку; в исподнем, лишь набросив на плечи плащ, он вскочил на коня и помчался прочь один! Остаток ночи он провел у Ги де Вира. Поутру, не смея показаться в Байе, он умчался в Ри, где его со словами: «Что привело вас сюда, мой славный повелитель?» — принял старый Губер де Ри. Он повелел сыновьям своим сопроводить герцога до Фалеза, а сам остался, дабы направить преследователей по ложному следу. Вильгельм обратился за помощью к своему сюзерену, французскому королю.
После битвы при Валь-эс-Дюне мятеж был подавлен. Так-то закончилась юность нашего герцога. Гамон-о-Данский и другие бунтовщики погибли. Брионн после долгой осады пал. Поверженные сеньоры, все без исключения, преклонили колени перед герцогом и целовали его десницу, которую прежде хотели отрубить.
Во время битвы, однако, французский король ударом копья был выбит из седла, сия незадача привела его в ярость, и зависть к юному герцогу-победителю дала пищу злобе, которую он до поры до времени затаил. По возвращении в Париж король вдруг испугался своего нормандского вассала, ему стало страшно за свои земли, не столь плодородные, как северные, к тому же малонаселенные и плохо защищенные от внешних врагов. И все же королю еще раз пришлось заключить союз с нашим повелителем — в борьбе против Жоффруа Мартеля, герцога Анжуйского. Вильгельм одерживал победы в Домфроне, Алансоне — повсюду, где сражался.
Тут уж французский король, видя, как силен и непобедим Вильгельм, встревожился не на шутку. И вот, вообразив себе, будто дело его правое, он нарушил скрепленные печатями договоры, вторгся в Нормандию и пошел на Омаль и Нефшато. Однако ночью под Мортмером часть его войска была захвачена врасплох и разбита. Из почтения к своему сюзерену наш герцог не стал его преследовать. Понимаете, мальчики? Сир герцог, верный слову чести, не пожелал добивать армию французского короля, хоть тот и отступился от своего слова; приняв от побежденного великое покаяние, он отпустил его восвояси — жестоко униженного и посрамленного.
Но не думайте, что наш повелитель сделал это из малодушия! Во время осады Алансона мятежники кричали из бойниц на внешней ограде крепости: «Сдерем со скорняка шкуру!» Таким гнусным образом они намекали на досточтимого предка Вильгельма, его деда, который, как я уже говорил, скорняжничал в Фалезе. «Бог свидетель, — грозно изрек тогда герцог, — за такое кощунство быть им четвертованными!» Вскоре внешняя ограда была взята штурмом, тридцати двум бунтарям, что остались в живых, отрубили руки и ноги и перебросили их через стену замка — для устрашения его защитников.
— Сеньор сенешал, а правда, что ночью после победы под Мортмером герцог послал своего слугу объявить по всей округе, что французский король разбит?
— Правда, оруженосец — я его хорошо знаю — забрался на дерево на подступах к вражескому лагерю и закричал в освещенную звездами ночь: «Французы, французы, вставайте, поднимайтесь! Собирайтесь в дорогу, хватит спать! Ступайте хоронить собратьев ваших, что пали под Мортмером»…
Глава V
ОБРАЗ ВИЛЬГЕЛЬМА
Нынче вечером я перечитал написанное и остался весьма недоволен своим пером. Нет, пересказ событий, легенд о сире Вильгельме и о его достославных деяниях, переложение на пергамент досужих толков, что разносят придворные служанки, и воспоминаний об осадах крепостей и битвах вкупе с описанием однообразной жизни оруженосцев да изложением назидательных речей сенешала — еще не передают того, что я на самом деле чувствую и хочу выразить. Не умею я пока что выстраивать стройную композицию, какие бы похвалы ни отпускал на сей счет мой друг Герар. Мысли в голове моей проносятся
