подпольной властью.
С каждым днем росло мое влияние на Шиомарру. Она была так захвачена страстью, что не могла больше скрывать ее. Когда я входил, она бледнела. Теперь ей требовался мой совет по любым мелочам. Когда мы оставались одни, она припадала к моим губам с пылкостью юной, впервые полюбившей девушки. И в то же время сохраняла целомудрие. Меня поражало то, как быстро она забыла о своих подозрениях. Я был так удивлен, что не удержался и спросил ее об этом. Ее ответ раскрыл мне еще одну тайну кельтской души.
— Тебя выбрал для меня белый олень. Дивиак видел во сне его в тот день, когда тебя привезли в наш город. Он уже знал, что это будешь ты.
На подобное проявление легковерия римская половина моего существа молча усмехнулась бы. Но нарбонская половина относилась к нему всерьез.
— Вот уже у четырех поколений нашей семьи, — продолжала Шиомарра, — появляются на свет одни девочки. Они наследуют жезл власти с согласия народа и при поддержке друидов. Каждой из них белый олень помогал выбрать мужа. Он появлялся обязательно ночью и указывал на лучшего среди окружающих ее мужчин. Так моя мать вышла за моего отца, Эзугена. Так было и с моими прабабушками.
Я осмелился спросить:
— Но если бы я оказался врагом арбатилов?
— Священное животное не может ошибаться. Олень — посланник Кернунна и Эпоны. А они умеют читать мысли, которые живут в сердце мужчины. Они выбрали тебя за то, что ты самый храбрый, самый великодушный и более других способен полюбить меня. Как мой отец любил мою мать. Он принял власть над королевством арбатилов.
— Выходит, выбор богов мог бы не совпадать с твоим собственным выбором?
Вместо ответа она бросилась мне на грудь. Я ощутил свежий аромат ее духов из морских растений, прикосновение чистого лба, мягких волос. Этот порыв заставил меня упрекнуть себя за глупые вопросы. Острая жалость стиснула мне сердце, я поспешил успокоить ее:
— Я спросил об этом только потому, что понимаю, в каком угрожающем положении оказался твой народ. Но ты сама говорила, что он — твоя единственная семья, что каждый мужчина — твой муж, каждая женщина — сестра, каждому ребенку ты мать…
— Теперь их место занял ты. И я мечтаю, чтобы ты стал для моего тела тем же, чем уже стал для души.
И она прикрыла руками свою грудь, как бы защищая меня от очевидного искушения. Восхитительная стыдливость этого жеста лишь раззадорила меня. На мгновение я потерял голову и протянул к ней руки для первой нескромной ласки. Шиомарра побледнела, дрожь пробежала по ее телу, она воскликнула:
— Нет, прошу тебя! Ты должен получить меня девственной в вечер нашей свадьбы… Не сердись, Бойорикс… Почему у тебя такое лицо? Извини меня. Пойми… Мне так же тяжело, как и тебе. Мне невыносимо, клянусь тебе. Назначь сам дату нашей свадьбы.
Но в ту минуту, раздосадованный ее отпором, я произнес слова, мстившие не то ей, не то мне самому:
— Мы выберем неподходящее время, если объявим о свадьбе в дни подготовки к войне. Скоро должны прибыть послы венедов, представь, если они появятся в разгар свадебных торжеств. Они посланцы людей, которым угрожает смертельная опасность!
Она ответила с обезоруживающей покорностью:
— Наверное, ты прав. Первые минуты нашей близости должны быть неповторимыми, незачем примешивать к ним политику.
…Как я ошибался! Всего один час утраченного счастья стоит больше всех других радостей жизни, и его не вернешь никакими запоздалыми сожалениями.
В следующие дни я уже не целовал ее с прежним пылом, а когда она шептала мне на ухо страстные слова, призывал к благоразумию. Ко мне вернулись недавние сомнения. Оказалось, что я еще не сделал выбор. Снова меня стали одолевать противоречивые мысли, снова я оказался в огне раздора между Римом и Галлией. Я не знал, что это был последний всплеск сожаления, тоски по родине, последнее дуновение после отбушевавшего шторма. Я этого не знал и втайне мучился, заново взвешивая все обстоятельства своего положения. В последний раз дилемма, вставшая передо мной с самого начала поездки в Галлию, терзала меня, но со всей мощью.
То мне казалось безумием выпускать эту непослушную кавалерию против римской конницы, то я восхищался усердием своих воинов, их быстрыми успехами. То сравнивал каменные римские города с жалкими лачугами Эпониака, то мне казалось, что варварские умельцы превзошли римлян во всех ремеслах. Должен признаться, что преимущества галлов в моем сознании укрепило то уважение, которым окружили неискушенные жители Эпониака меня после ночного появления белого оленя. Для них я стал неким священным существом, почитаемым почти наравне с Дивиаком. Последний, кстати, относился ко мне достаточно безразлично, не отказывая мне, однако, в дружелюбии, впрочем, так же он держал себя и с Шиомаррой. Но можно ли сравнить положение арбатильского принца с тем, которое мне обещано в Риме? Разумно ли жертвовать этим положением ради пожизненного заключения в бревенчатом дворце, менять блестящее будущее на неловкие ласки женщины, выросшей в лесу? Чего ждать впереди: места в семейном мавзолее у Священного Пути или в пещере на Праведной горе? Да, я обрел здесь ту истинную любовь, о которой столько мечтал. Вот она совсем рядом, стоит лишь освободиться от последних пут… Но если я успешно выполню задание Цезаря, он сдержит свое обещание. Я сделаюсь военным трибуном, смогу выкупить свой палатинский дом, заново начать жизнь. В Риме много женщин помимо Теренции. Но, думая об этих женщинах, я представлял губы Шиомарры, ее прекрасные плечи, гибкое тело и снова страстно желал ее.
В этом состоянии и застал меня гул труб, возвещающий о прибытии послов.
…Они сразу произвели на меня самое приятное впечатление. На первый взгляд, послы почти не отличались от своих собратьев-арбатилов. В их языке присутствовали те же сравнения и образы, они тоже любили выражаться иносказательно. Но в чем они явно превосходили жителей Эпониака — так это в живости ума и находчивости, их также отличала суровая прямота. Короткий разговор не оставил у меня сомнений в их способности к крупным начинаниям, умении организовать людей и руководить ими. Арбатилам не пошло на пользу изолированное от всего мира существование. Веками они жили в своих лесах в полной безопасности и утратили боевой дух. Венеды непрерывно расширяли свое влияние. Их корабли по коварному, мглистому морю привозили олово из далеких Касситерид[16]. Они завоевали себе единоличное право на этот способ перевозки и держали в подчинении все прибрежные народы.
Они объявили, что их военный флот состоит из двухсот пятидесяти кораблей. Флот Республики не имел и половины этого количества, его составляли в основном легкие галеры, непригодные для плавания в бушующем океане. Послы описали гавань Дариорига, где стоит их эскадра, крепости, которые защищают ее со стороны скал, а также лагуну, которая отсекает эти скалы от берега.
— Цезарь не решится атаковать нас с моря, — утверждали они. — Таким образом, с моря нам не угрожает никто. С берега мы также хорошо прикрыты. Метательные машины и повозки римлян не смогут подойти близко из-за болот. Мы умеем драться только на кораблях. Вот почему мы просим у союзников отряды пехотинцев и кавалерию. Но более всего нам не хватает военачальника, умеющего драться на суше и знакомого с тактикой римлян.
Я вызвался исполнить эту роль, и они согласились. Было решено, что я появлюсь на их земле с войском в тысячу воинов весной, в то же время, когда к Дариоригу подтянутся отряды других союзных народов. До появления Цезаря у меня будет достаточно времени, чтобы устроить наземные укрепления.
Итак, выбор был сделан! Наконец-то! Возможность противостоять великому Цезарю, свести счеты с Римом рассеяла внезапно все мои сомнения. Я поквитаюсь с ними в полной мере. Я заставлю глотать пыль этих мерзавцев в шлемах с султанами. Я отплачу за все мои перенесенные унижения, за измену Теренции, за коварство Красса, за годы унижений. Пятидесяти тысячам легионеров я противопоставлю троекратно превосходящее количество воинов. На море у него нет никакой возможности победить. Даже если Сенат, уставший от требований Цезаря, уступит ему и выделит весь флот. Это легкие галеры, которые будут
