настоящим логовом для лютых и алчных разбойников. С ними шутки плохи, предупреждаю вас! Это грязное отродье ни перед чем не остановится! Говорят, что это потомки мавров, осевших поблизости после проигранного сражения. Мне же кажется, что рожи их черны от грязи, или же они специально мажутся сажей, чтобы люди их не признали.
— Так ты их видел?
— Они дерзают подходить к самому городу, чтобы грабить и разбойничать здесь; кое-кто говорит, что это шайка преступного сеньора, спустившегося с гор Оверни.
Тамплиеры тоже слышали об этой дороге страшные вещи. Они полагали, что нам нужно ночевать в Ольне, а не дальше, как предполагалось сперва. Это сокращало дневной переход, но мы опасались идти на такую встречу в сумерках. А если бы мы разбили палатки в чистом поле, чтобы выиграть время, то непременно подверглись бы ночному нападению… Жанна участвовала в общем обсуждении и проявила больше осмотрительности, нежели ее брат. Рыцарь Рено не боялся ничего на свете, разве только того, что битвы Святой Земли прекратятся до его прибытия. Он смеялся над нашим малодушием — правда, в отсутствие тамплиеров! По дороге в Ольне нас нагнал некий рыцарь. Он был на прекрасном коне столь светлой масти, что своей окраской он напоминал плод апельсина! Пурпурный, сплошь затканный цветами плащ ниспадал с его плеч! На шляпе сверкал драгоценный камень. Сзади нас послышались крики:
— Ги де Реклоз! Это Ги!
Однако это был не он. Но Жанна, удивленная нахлынувшей надеждой, обернулась на крик. Мы окликнули рыцаря, но он, вместо того, чтобы обменяться общепринятыми приветствиями, лишь пришпорил своего коня. Тот взвился на дыбы и унесся стрелой. Очень быстро мы потеряли их из виду.
— Должно быть, это сам дьявол, принарядившийся к празднику!
— Да нет, он просто спешит к своей подружке!
Последовали столь вольные шутки, что тамплиеры поспешили скорее опередить нас. Жанна же сохраняла ровный тон и не мешала своим спутникам привычно болтать и шутить.
Мы продвигались довольно быстро, и было еще светло, когда над деревьями, покрытыми нежной зеленью, показался шпиль Ольнейской колокольни. Вечернее солнце золотило эту церковь, показавшуюся мне одной из самых красивых в Бретани и Пуату. Многие превосходили ее размерами, но не тонкостью резьбы и изяществом очертаний. Она была как крепость души, как открытая прекрасная книга. Портал ее напоминал заставку в Часослове; великолепно изукрашенный, он настраивал на строгую сосредоточенность. Церковь притягивала к себе властно и неудержимо всякий взор, всякую душу — в том числе, я думаю, и душу грешника. Куда бы тот ни спешил — он не смог бы продолжить своего пути без того, чтобы не зайти сюда. Он уступил бы любопытству, а попав в этот храм, насладился бы мелодией живого камня!
Ну а нам, за неимением приюта для паломников, посчастливилось переночевать в нем. На закате, а затем на восходе солнца, я растолковывал Жанне эту резную каменную скрижаль. Арки портала вобрали в себя весь бестиарий: львы, сирены, крылатые псы, змеи, орлы; но также и двенадцать старцев — хранителей светильника, Евангелисты, разумные девы, весьма отличные от дев неразумных, Спаситель в окружении святого Павла и святого Петра. Два ангела собирали кровь первосвященника Христова, распятого вниз головой на перевернутом кресте. Изображенные персонажи были обрамлены расписной листвой, лучистыми звездами, гранеными алмазами. Никогда Жанне, привыкшей к грубо сложенным часовням и капеллам ее края, не доводилось видеть такого пиршества искусства, читать такую каменную повесть! Да и я, повидавший немало церквей в моих странствиях, ни разу еще столь глубоко не прочувствовал всех символов нашей религии. Более того, мне показалось, что я разгадал наконец загадку «Рыцаря Константина», что изображался обычно на фасадах святилищ вдоль главных дорог паломнического пути. Это вовсе не император, нет, это крестоносец, держащий путь на Восток. Его рука в перчатке указует не что иное, как направление, дорогу, что ведет туда. Это открытие привело меня в прекрасное расположение духа.
Жанна ахнула при виде капители с резным изображением двух слонов под попонами с поднятыми хоботами. Она не подозревала о существовании этих животных и спрашивала, достигают ли они размеров лошади. Мы веселились как двое детей. Со всем вниманием она рассматривала рельеф с изображением Далилы, обрезающей Самсону волосы. Она заметила:
— Если верно, что из эгоизма или неверности женщина может отнять у мужчины всю силу, то должно быть верным и то, что она может сделать его сильнее и лучше, отдав ему всю свою нежность и постоянство?
— Конечно, это вполне возможно, но, должно быть, встречается крайне редко.
— Хорошо, что хотя бы возможно…
После ужина, когда мы совершили вечернюю молитву, Рено и Анселен удалились, она же осталась рядом со мной на скамье перед алтарем:
— Дорогой Гио, этот день надо отметить белым камешком.
— Почему, госпожа моя?
— У меня появился новый бесценный друг.
— Это так.
— Ведь между нами установилось нечто вроде единения в сердцах и в мыслях. Разве это плохо?
— Если это странствие ведет нас в рай, то благодаря вам я изведал его предместья.
Немного помедлив, она продолжала:
— Вы никогда не говорите о себе, это удивляет меня. Были ли у вас отец и мать, семья?
— Я один на свете. Отца своего я помню лишь смутно. Мать умерла. Больше никого нет.
— И из-за этого одиночества вы приняли на себя крест, или же вас потянуло к приключениям?
— Признаться, скорее из отвращение к миру. Я долго думал, что достаточно поступать правильно, чтобы преуспеть в жизни. Как я ошибался! На собственном опыте я убедился, что если ты беден, то все твои таланты — излишни, если не предосудительны.
— Вы были бедны, милый Гио?
— Почти, во всяком случае настолько, что не мог свободно бывать у тех, кого любил, как мне казалось.
— У знатных людей?
— Да, первейших в королевстве. В те времена моей ревнивой женой была моя непомерная гордость.
— Вы из благородной семьи?
— Да, мне говорили так, но оттого лишь тяжелее страдания, когда у тебя нет ни дома, ни домена, ни богатой родни.
— И вы нашили крест, чтобы отказаться от мира?
— Я продал остатки своего наследства, чтобы справить себе доспехи, и уехал.
— С горечью в сердце!
— С больной душой. Ничто не удерживало меня, я никому не был нужен. Но как только предо мной предстали Иерусалим, Голгофа, Гефсиманский сад — вся моя горечь ушла, растворилась… Я стал свободен и со всем пылом души полюбил все это. Успех, богатство — все, чего я еще недавно так страстно желал, стало ничтожным в сравнении с безмерной радостью скачки по песку пустыни или в пыли Святых Мест…
— Я так и думала!
— Но, госпожа моя, здесь нет никакой заслуги! Я не заслужил эту радость, я получил ее в дар.
— А теперь?
— Жизнь моя легка, ибо я люблю ее.
— Возвращались ли вы в родные места, когда ездили с поручениями Бодуэна?
— У меня не было на то времени, да я и не хотел этого.
— Значит, вы полностью исцелились, дорогой Гио. Интересно, что же станет со мной, когда я увижу Иерусалим…
Наши спутники храпели. Лишь маленький огонек на алтаре бодрствовал вместе с нами. И именно там, под сводами Ольне, и родилась наша незабвенная дружба.
