затем протянула сперва один палец, второй, затем всю руку, ощупывая бляшки, железы, отвердевшую кожу, потерявшие чувствительность края раны. Он же, приблизив губы к ее волосам, прошептал содрогаясь:
— Прости! О, прости меня!.. Жанна, отойди же…
— Разве я причиняю вам боль?
— Нет! Меня можно пронзить насквозь, всего искромсать — я ничего не почувствую… Каким же омерзительным я стал!
Глаза кошки, ужасные глаза испытующе смотрели в прекрасное лицо с невольной яростью и с нечеловеческим страданием. На ее же лице вдруг появилось задорное, почти шаловливое выражение, и она, неожиданно засмеявшись нежным серебристым смехом, сказала:
— Государь, ваши лекари странные люди. У них знаний меньше, нежели претензий, и это к счастью!
— В чем они неправы?
— У вашей болезни признаки проказы, но это не та болезнь!
— Тогда что же, по-твоему, у меня?
— Кожное заболевание, широко распространенное в наших дождливых краях; болезнь довольно тяжелая, но излечимая… при наличии терпения, ухода и воли к выздоровлению…
— Так, значит, меня обманывали? С десятилетнего возраста меня объявили прокаженным!
— Кто же это сделал?
— Ох, Жанна, святой епископ Тирский, мой наставник. Во время моих игр с детьми баронов он удивился моей нечувствительности; посчитав, что мне как сыну короля неудобно было жаловаться, и, несмотря на мое нежелание, он показал меня врачам. С тех пор, с десяти лет, я знал, что у меня проказа, что она будет пожирать меня, пока я не умру.
— А я считаю, что это не так.
— Но откуда ты знаешь? Меня смотрели лучшие целители, знахари, даже некроманты.
— Разве я не говорила вам, когда вы принимали меня на службу, что я знаю бальзамы и лекарственные травы?
— Да, теперь вспоминаю. Но ведь твои средства предназначены для обычных ран, а не для этого всепожирающего пламени.
— Как вы думаете, осмелилась бы я дотронуться до вас, как я это сделала, будучи всего лишь слабой женщиной, если бы я точно не знала природу вашей болезни?
— Они всегда говорили, и этот последний врач-мавр тоже, что одного моего дыхания достаточно, чтобы наградить человека проказой.
— Вот как?
Тут эта безумная красавица как бы случайно прикоснулась губами к губам короля и замерла так.
— Да кто же ты? Кто ты? Боже, кого Ты мне послал?
— Отныне я буду менять ваши повязки и ухаживать за вами, с вашего позволения, конечно.
— О, Боже, Боже, — повторял он. — За что мне этот дар, я не достоин его!
Это были не пустые слова, рожденные в ней минутным восторгом или нечаянной опрометчивостью. Презирая наветы, Жанна поселилась в ближайшей к королевским покоям комнате и больше не расставалась с ним, за исключением времени, которое он проводил на войне.
19
«ПОДРУГА КОРОЛЯ»
Надежда вернулась в Монт-Руаяль, но не во все сердца, конечно же! Под благотворным влиянием Жанны, окруженный ее заботой, в ее обществе, король вновь обрел свою смелость и силу. Приготовленные ею бальзамы затянули самую страшную рану. Верхушки бляшек отвалились. Трава, собранная ею в Гефсиманском саду на заре, в особые фазы луны, зарубцевала язвы. Они покрылись струпьями, которые стали подсыхать и скоро отпали. Наконец однажды Бодуэн смог показаться перед людьми без единой повязки. И как же он был горд за эту вновь ожившую от снадобий кожу, за снова обретенную тонкость черт лица, за волосы, еще вчера сухие и жесткие, а теперь опять приобретшие юношеский здоровый блеск! Болезнь отступила настолько, что голос его уже не скрипел, хрипота появлялась в нем лишь от усталости.
Не знаю, действительно ли Бодуэн, в приливе радости, вполне оправданной для столь юного человека, был убежден в своем полном выздоровлении, или же посчитал, что речь идет всего лишь о временном отступлении болезни. Странно, но его осторожность была многозначительной! Он продолжал держаться на расстоянии от своих гостей, исключая Жанну, он не прикасался ни к общим блюдам, ни к фруктам, ни к кувшинам для воды, ни к круговым кубкам. Но его радость, как бы он ее ни приглушал, проявлялась постоянно: в его словах, в бодрой походке, в манере поведения, в усердии, с каким он председательствовал на Советах, пирах и иных развлечениях, а также в столь необходимой нам ясности его рассудка. Забываясь, он смеялся и даже напевал. Такое чудесное настроение передавалось и нам. От всего сердца радовались и старые воины, в которых хитрости было не больше, чем у их лошадей. Благодаря своему простодушию, лишенные алчности к деньгам, они полагали, что никогда прежде принц не подходил так своему королевству, как теперь, считая Бодуэна IV душой и сердцем Иерусалима! Эти грубоватые люди, столь отличавшиеся от щеголей и придворных, начали смотреть на Жанну как на волшебницу и почитать ее с некоторой робостью. Никому из них не приходило в голову, что она, днюя и почти что ночуя возле короля, могла сделать что-то предосудительное, хотя красота ее превосходила красоту других женщин дворца. Однако придворные и высшие сановники, а особенно их жены, с напускной наивностью поражались, что «подруга короля» носит только скромные платья, что на ней не видно драгоценностей, что она не пользуется дорогостоящими притираниями, которые в то время обычно дарились знатным дамам. Жанна появлялась без румян и белил, как создала ее природа. Ее волосы не страдали от отсутствия благовонных масел. Губы и щеки были так свежи, что походили на лепестки и обходились без помады. Глаза цвета моря не нуждались в синей или черной краске. Ее гибкому и тонкому телу не надобно было экстравагантных блио, облегавших уродливые телеса королевы. Она не бросала победоносных взглядов на мужчин, как это делала Сибилла, и не глядела на них похотливо, как Изабелла, желавшая ловить и быть пойманной в любовные сети; но она никого и не отталкивала: она все время оставалась сама собой, неуязвляющая и неуязвимая, закованная, как в броню, в свою исключительную страсть к королю, счастливая от того, что может сказать с легкой задумчивостью:
— Гио, что ты об этом думаешь? Мне кажется, он счастлив…
Кислые лица королевы-матери и ее приближенных слегка умеряли ее радость, но только внешне, и не вызывали с ее стороны иронии или злости. Она с горечью отмечала, что именно те, кто должен был от всей души радоваться выздоровлению короля, были опечалены этим обстоятельством. Она не могла понять, несмотря на мои разъяснения, что помешала их планам, что они предпочли бы вздыхать о несчастье Бодуэна и дальше объявлять его болезнь «обычным заболеванием кожи», лишь бы только он не поправился. Теперь они перешли в наступление, однако делали это тонко и коварно. Сначала они стали намекать, что в этом выздоровлении не обошлось без колдовства, и — какая набожность! — всполошились о спасении души Бодуэна. Иерусалимский патриарх и Тирский епископ Гийом получили задание изучить произошедшее, но сделать это тайно. Однако, когда они увидели Жанну и поговорили с ней, то благословили ее труды. Тогда лагерь Агнессы избрал другое оружие. Они подослали к ней теперь уже не церковников, но одного из красавчиков, которыми изобиловала Святая Земля. Ему была поручена миссия соблазнить Жанну или, по крайней мере, скомпрометировать ее. С каким похотливым удовольствием они представили бы королю доказательства ее безнравственности, ее неверности! Но действовали они в соответствии со своими, а не ее, правилами: это им были свойственны непостоянство и сладострастие. Знаки любви и маленькие подарки от этого человечка она отвергла без малейших объяснений. Тогда он пошел напролом. Однажды вечером, когда она, вернувшись от Бодуэна, спокойно раздевалась перед сном, он появился из-за портьеры в более чем облегченном одеянии. Жанна оглядела его губастый рот, выпученные глаза, женоподобное тело. Затем не спеша взяла в руки железный подсвечник и подняла его.
