артели существуют не первый год. Но на Кубани в каждом колхозе по три-четыре трактора гудят, а в Жестелеве по-прежнему на сивках пашут. До каких же пор мы будем у Наркомзема в пасынках ходить?
Выслушав меня, Алексеев спросил;
— Не скажете ли вы, товарищ Борин, кто в нашей стране Россию хлебом кормит?
Я не ответил, не зная тогда, какие районы больше всего хлеба дают.
— Известное дело, — объяснил старший политрук, — Украина, Кубань, Поволжье, частично Сибирь. Земельные массивы в этих местах огромные, есть где машинам развернуться. Это не малоземельная, густонаселённая нижегородская деревня, где много свободных рабочих рук. Кубани, разумеется, нужно больше машин. Туда их в первую очередь и направляют.
Я согласен был, что машины нужнее Кубани. Но и нам нужны были «Фёдоры Палычи». Скажу откровенно, руки чесались: хотелось поскорее оседлать стального коня.
Вскоре такая возможность мне представилась. В газете «Правда» была напечатана статья о положении в отдельных колхозах Кубани. В ней изобличались вражеские действия кулаков и белогвардейцев, пробравшихся в некоторые колхозы и разваливавших их изнутри. Так, например, было в станице Шкуринской.
Номер «Правды» пришёл как нельзя кстати. В тот день в нашем полку началась запись терармейцев, пожелавших переселиться со своими семьями на Кубань. На красноармейском собрании политрук Алексеев заявил:
— Надо помочь Кубани, её молодым неокрепшим колхозам.
Политрук не скрывал трудностей. На новом месте переселенцам будет не легко.
— Тот, кто поедет на Кубань, — наставлял наш армейский воспитатель, — пусть и там сохранит верность нашему воинскому товариществу. Вы во всём должны помогать и поддерживать друг друга.
Началась запись-перекличка. Дошла очередь до меня.
— Что думает Борин? — спросил политрук. И тут же напомнил мне, что в пулемётном расчёте я числюсь первым номером и хотелось бы, чтоб такое же место я занимал и в списках переселенцев.
Алексеев умел подобрать ключ к сердцу каждого; знал он и меня: в любом, пусть даже самом маленьком деле я не любил плестись в хвосте.
Однако на этот раз я не мог сказать ни да, ни нет.
— Разрешите, товарищ политрук, подумать…
— Подумайте, это полезно. Не в гости к тёще отправляетесь, а на передний край нашего наступления на кулака, будете защищать колхозный строй за Доном-рекой.
Ещё в детстве от бывалых людей я не раз слышал, что за Доном-рекой лежат немеренные земли, и какие земли! Метровый чернозём, о котором кем-то из писателей было сказано: оглоблю воткни — тарантас вырастет.
«На Кубани — простор, — рассуждал я. — Там и на тракторе, и на комбайне поработать можно. А что в Жестелеве? Малоземелье, супески, суглинки: деревня растёт, народ прибавляется. А земля не резина…»
— А Туманов как на переселение смотрит? — спросил политрук сидевшего рядом со мной бойца.
— Поеду. Не один, с семьёй. Возьмите, пожалуйста, на заметку. У нас трудоспособных двое: я и жена, Юлия Ивановна. Детей четверо — два сына и две дочери.
Туманов не без гордости подчеркнул, что хотя его жена и закончила школу и имеет неполное среднее образование, но черновой работы не чурается: если понадобится, пойдёт на ферму дояркой или свинаркой.
Позавидовал я тогда Туманову. Опередил он меня. Заранее переговорил с женой и получил её согласие переселиться на Кубань.
Своё желание быть там, где она нужнее всего, Юлия Туманова потом объяснила так: «Если я буду искать работу почище, то что подумают о нас, переселенцах, коренные станичники? Они не будут нас уважать».
Для Тумановых мнение людей, общественное мнение, было превыше всего.
Забегая несколько вперёд, скажу, что семью Тумановых уважали в станице. Юлию Ивановну всегда ставили в пример другим, писали о ней в стенгазете как о примерной колхознице, которой образование не мешает, а, наоборот, помогает осмысленно трудиться в колхозе.
— Ну как, Борин, — спросил Алексеев, когда спустя несколько дней мы снова сошлись в Ленпалатке, — надумал?
— Еду, товарищ старший политрук. Запишите только пока одного.
— И меня, — сказал Афанасий Сапожников, не дожидаясь, когда старший политрук назовёт его фамилию.
Дав Алексееву слово, я через неделю отправился в Жестелево, чтобы поговорить с Лидой. Что она скажет? Как отнесётся к переселению на Кубань?
Лида, как и все жестелевцы, была домоседкой. Многие из моих земляков, прожив жизнь, дальше своего района нигде не побывали. А тут вдруг, сразу в такую даль — за Дон, на Кубань!
В густонаселённое Жестелево наезжали вербовщики с разных мест страны. Каждый из них на все лады расхваливал свой край. Жестелевцы слушали, на ус наматывали, но согласия на переселение не давали. В один год восемь агентов но вербовке к нам приезжали, однако никто с места не тронулся. Лида даже в Павлово боялась переехать, а оно всего-навсего в двенадцати километрах от Жестелева. А тут — на Кубань, за тридевять земель…
«Одобрит ли она теперь моё решение, захочет ли оторваться от жестелевского гнезда?» Этот вопрос всю дорогу, от самого Гороховца до Жестелева, не давал мне покоя.
ДЯДЯ ФЕДЯ ИДЁТ НА ХИТРОСТЬ
О предстоящем переселении на Кубань Лида, оказывается, узнала за несколько дней до моего возвращения с военной службы. Узнала и готовилась дать мне бой…
— Погляди, — перешла она сразу в наступление, какое «счастье» нас там ждёт. — И она подвела меня к висевшей на стене лубочной картинке.
На ней была нарисована пыльная, затерявшаяся в степи дорога. На земле неподвижно лежит навзничь крестьянин средних лет. Семья в безысходном горе: умер единственный кормилец — её опора. В страшном отчаянии, судорожно цепляясь скрюченными пальцами за пожелтевшую траву, убивается вдова. Ужас застыл в глазах потрясённой несчастьем девочки-сироты.
— А сиротка-то ростом с нашу Анюту, — глухо произнесла Лида. — Боюсь, как бы с нами то же самое не приключилось.
— Всё будет ладно, — успокаивал я Лиду. — Кто подарил тебе эту картинку?
— Дядя Фёдор. Он сказал, что так будет с каждым, кто от отчего дома бежит, от родной земли отворачивается.
Ох, и хитрец же мой дядя! Хотел бы, чтобы Борины всегда по старому закону жили. Из Жестелева ни на шаг. А если кто и отлучится, то не дальше Нижнего Новгорода и не больше как на зимний сезон, на заработки, а к весне обязательно обратно домой, землю пахать.
Убедить Лиду было не легко. Дядя подготовил её, раздобыл где-то картинку, показывающую трагедию переселенца.
Подхожу ближе, читаю: «С. Иванов. В дороге. Смерть переселенца. 1889 год».
— Да ты, Лида, хорошенько посмотри, когда эта картина была нарисована, посоветовал я жене. — Нас с тобой с ту пору и на свете-то не было. Тогда труженику-крестьянину везде жилось худо, и никому не было дела до его нужды. А сейчас и люди не те, и время другое.
Пока мы спорили, лежавшая в кроватке Аня проснулась и заплакала. Лида бросилась к ней.
— Видишь, и Анюта не согласна, — подхватила Лида. И снова стала твердить о том, что в колхозе нам хорошо. Ведь только что всё нажили, а теперь бросай и отправляйся в какую-то Шкуринскую…
Лида в какой-то мере была права. В нашей деревне, которую прежде обходили стороной даже нищие,
