отдельным изданием Барнаво докладывал:
— Книга раскупается нарасхват. Тридцать шесть лет назад нечто подобное происходило в Нанте с одной маленькой газетой, в которой знаменитая мадам Ленорман… Ох, что вспоминать! Воспоминания в моем возрасте — это соль на старые раны. Старому Барнаво можно отправляться на покой, — он, как пишут в плохих фельетонах, узрел. Дожил. Но вот сердце… оно…
Жюль Верн внимательно оглядел свою мадам Ленорман. Рыжие волосы поредели и, не сделавшись седыми, перестали быть огненно-красными. Щеки и лоб похожи на географические карты — те именно части их, где изображены реки и шоссейные дороги. Глаза мутны, тяжелые красные веки прикрывают их тяжелым занавесом. И все же, несмотря на дряхлость, старик следит за собою: его сюртук опрятен, темно-синие брюки выглажены, начищенные ботинки сверкают, как лакированные. Жюль Верн смотрел на своего Барнаво с любовью и печалью: «Надолго ли хватит его? Ах как нужен он именно теперь!»
— Барнаво, дорогой, слушай, что я скажу…
— Я слушаю, я всегда слушаю, Жюль Верн, слушаю и смотрю. Хочется говорить изречениями, но они, черт возьми, уже использованы в подобных же обстоятельствах, мой мальчик!
— Я — твой мальчик, и прошу и впредь называть меня мальчиком, — сердечно произнес Жюль Верн. — С завтрашнего дня ты переходишь на службу ко мне. Ты будешь жить внизу, там есть свободная комната. Отныне ты мой литературный секретарь.
— А мадам? — спросил Барнаво. — Она какой же будет секретарь?
— Мадам мой личный секретарь, Барнаво. Должности эти нельзя смешивать. Должность литературного секретаря очень веселая, очень легкая. Мы напишем много книг. В самое ближайшее время отправимся в кругосветное путешествие, побываем на необитаемом острове, расскажем людям о смелости, мужестве, научим их трудолюбию, покажем, что такое человек, вооруженный знанием!
— На необитаемом острове, если не ошибаюсь, кто-то уже был, — неуверенно заметил Барнаво.
— И не раз, но делал там не то, что надо, — доверительным тоном сказал Жюль Верн. — У нас Робинзоны будут делать всё для себя, — они явятся примером для всех тех, кто живет в больших городах и совершенно напрасно мешает жить и себе и другим. Потом…
— О, вы действительно колодец знаний, Жюль Верн! Как жаль, что я такое старое, дырявое ведро! И уж если я и в самом деле литературный секретарь, то мне нужно знать, что делает мой шеф. Скажите, правда ли, что вы собираетесь в Америку?
— Возможно и наверное, Барнаво, — не совсем уверенно проговорил Жюль Верн. — Мой брат Поль, моряк и веселый человек, приглашает меня вместе с ним посетить всемирную выставку — она открывается в Америке в будущем, шестьдесят седьмом году.
— Вас укачает океан, — недовольно буркнул Барнаво. — Оставались бы в Париже, здесь спокойнее. В Америке индейцы, они снимают скальпы, а иногда и головы.
— О, если бы в Америке были только индейцы! — мечтательно произнес Жюль Верн и, закрыв глаза, покачал головой. — К сожалению, в Америке скоро не будет индейцев.
— И негров, — добавил Барнаво.
— Негры останутся, как жертва, которую американцы приносят своей свободе, — отозвался Жюль Верн.
— Я буду скучать без вас, мой дорогой мальчик, — сказал Барнаво и, махнув рукой, опустил голову. — Если бы я был Жюлем Верном…
— То я, будучи Барнаво, непременно отправил бы тебя в Америку, мой друг! Пойми наконец, что меня интересует не столько сама Америка, сколько путь до нее. Мне очень нужно побывать пассажиром на большом океанском пароходе, — ведь я в будущем отправлю моих героев во все концы земли, Барнаво! Мне очень нужно испытать качку, бурю и, может быть, кораблекрушение. Я должен…
— Вы погибнете, Жюль Верн! — угрожающе проговорил Барнаво, театрально поднимая левую руку икулаком правой ударяя по краю стола. — Что тогда останется делать мне? Какой другой великий человек возьмет меня на службу в качестве литературного секретаря?
Жюль Верн медленно опустился в кресло. Глядя прямо в глаза своему старому другу, он совершенно серьезно, ни разу не улыбнувшись, проговорил:
— Я не могу погибнуть, Барнаво! Этого не случится! Даже и в том случае, если в водах Атлантики утонут все пассажиры корабля. Я останусь в живых. Не для гибели я так долго терпел нужду, лишения, так долго ждал своего времени, с таким терпением вынашивал замыслы моих романов! Сперва я напишу их, потом — как угодно. Мне необходимо прожить еще тридцать лет, не меньше. Этого мне хватит вполне. Тридцать лет, Барнаво!
— Теперь я знаю, что должен делать литературный секретарь, — сказал Барнаво. — Наверное, в свое время трудно было и месье Эккерману подле знаменитого месье Гете. Трудно только первые две-три недели, конечно. Потом он догадался, купил толстую тетрадь и поблагодарил господа бога и своих родителей за то, что они научили его грамоте.
— Скорей выползай из предисловия и приступай к делу, — рассмеялся Жюль Верн. — Что намерен делать ты, Барнаво, со своей толстой тетрадью?
— Я намерен записать ваши слова, дорогой Жюль Верн, относительно тех сорока лет, которые…
— Я сказал — тридцать, а не сорок, — поправил Жюль Верн.
— Тридцать — это подлинные ваши слова, — сказал Барнаво. — Сорок — это документ. Кому будут верить, когда вы умрете? Документу, конечно! Поезжайте, мой дорогой мальчик, в Америку и живите еще полвека!
Глава двадцать первая
Неподалеку от Ниагарского водопада
Двадцать седьмого марта 1867 года большой океанский пароход «Грейт-Истерн» покинул английский берег и взял курс на Нью-Йорк. В журнале стюарда записаны были, среди прочих пассажиров, обитатели каюты № 382: «Жюль Верн — писатель, и Поль Верн — офицер французского флота»
— Наконец-то, Жюль, ты решился побывать в Америке, — сказал Поль брату, — Увидишь эту удивительную страну и напишешь роман о ней.
— Ровно двадцать пять лет назад в Америке был Диккенс, — медлительно проговорил Жюль Верн и, взяв брата под руку, повел его на верхнюю палубу. Океан недружелюбно шумел, волны, подобно гигантским животным, наскакивали на корабль. — Диккенс был в Америке, — продолжал Жюль Верн, — и, возвратившись на родину, написал книгу об этой стране. Ты читал ее, мой дорогой?
— Читал. Диккенсу не понравилась Америка. Но ведь он был там двадцать пять лет назад!
— Посмотрим, — сухо отозвался Жюль Верн. — А теперь взглянем в нашу записную книжку, добавим, чего еще в ней не хватает. Машинное отделение есть, пароходная прислуга записана вся. Говори, Поль, — что ты знаешь о нашем плавучем доме?
— «Грейт-Истерн» в прошлом году много потрудился по прокладке огромного трансатлантического кабеля, — ответил Поль. — Записал? Дальше. Длина корабля — двести метров. Мощность паровой машины — одиннадцать тысяч лошадиных сил. Скорость — тринадцать узлов в час. Шесть мачт и пять труб. Постройка корабля обошлась в семьсот пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Восемьсот кают, две тысячи сто коек. Да, еще, — концертный зал на пятьсот человек. И — это уже для твоего литературного секретаря — имеется салон мадам Дюбуа, известной гадалки, предсказывающей будущее и иногда правильно угадывающей прошлое своих клиентов.
— Соврем Барнаво что-нибудь на этот счет, — рассмеялся Жюль Верн. — Скажем, что мадам Дюбуа предсказала мне долгую жизнь, а тебе звание адмирала.
— Ты желаешь мне дожить до глубокой старости, Жюль, — сказал Поль, — спасибо, желаю и тебе того же, капитан французской литературы!
Жюль Верн опустил голову и, нахмурившись, ответил:
— Место капитана французской литературы вакантно с того дня, как умер великий Бальзак. Не делай из голубя орла, Поль. Я знаю мое место, и оно достаточно почетно. Я — прикомандированный от науки, не больше, но и не меньше. Продолжай о нашем «Грейт-Истерн».
Поль обвел взглядом горизонт, покосился на небо, недовольно покачал головой.
— Ночью будет буря, — сказал он. — Ветер меняет направление. Послушаем американскую музыку, Жюль.
