который умирает со Христом, чтобы жить с Ним.
Чтобы по–настоящему идти к Богу, приходится предоставить всего себя лепить рукам Божьим, зная, что Он будет переделывать тебя, разрывая и ломая то, что сформировалось само, неправильно. Но это ведь процесс трудный и даже мучительный. Поэтому человек предпочитает моделировать Бога по собственному образу, который будет гораздо выше его самого, по Образу мечты, которую он сам осуществить не в состоянии. Но который тем не менее остается в основе своей его собственным, то есть человеческим, творением и никогда не совпадает с той вечно таинственной Реальностью, Которая и есть Сам Бог.
Будучи оторванным от Священного Писания, народное благочестие, наставляемое вместо этого обилием икон и акафистов, создает самые фантастические богословские конструкции. Например, не раз приходилось слышать, что Святая Троица — это «Иисус, Божья Матерь и Никола Угодник». Нередко Дева Мария и канонизированные Церковью святые становились просто заместителями привычных языческих божеств. А посвященные им праздники, принимая христианские формы, оставались совершенно языческими по содержанию: с пьянством, драками, переодеванием в «ряженых», с ворожбой и развратом.
При этом никакие увещевания не помогали. Со времен Кирилла Туровского (XII в.) и до наших дней батюшка не перестает уговаривать своих прихожан, например, в том, что так называемая масленица отнюдь не время разгула, а уже приготовление к Великому Посту. Пожалуй, только уже в наше время, с исчезновением старого деревенского уклада, Православие, лишившись привычных бытовых черт, все больше освобождается от вековых языческих наслоений.
Если внимательно присмотреться к тому месту, которое занимают в сознании большинства наших верующих Божья Матерь и наиболее почитаемые святые, то нельзя не увидеть некую средневековую аналогию византийского двора. На самом верху Отец и Сын — грозные, неприступные соправители. К Ним, однако, вхожа Царица Небесная — Богородица, которую можно обо всем умолить и упросить. В каких–то особых, конкретных случаях к Ним могут войти с нашими просьбами также те или иные святые — Николай, мученик Трифон, великомученик Пантелеймон и другие.
Удивительно здесь не то, что такая проекция собственного монархического сознания на таинственное бытие Божие психологически близка нашим малообразованным бабушкам. Поразительно, что даже наша интеллигенция, будучи настроена отчаянно демократически в политическом плане, придя в Православие, целиком принимает ту же самую схему. Так, в одном религиозном, еще диссидентском, сборнике как вполне соответствующая взглядам составителя приводится следующая цитата из святого Дмитрия Ростовского: «…если бы не молитвы Божией Матери, то что защитило бы нас от мстительной десницы Божией?»(!)
Здесь как–то улетучивается то самое главное, что содержится в Благой Вести, принесенной Иисусом: близость Бога к нам в Сыне Его, открывающем нам Отца:
Так возлюбил Бог мир,
Что отдал Сына Своего Единородного.
Дабы всякий верующий в Него не погиб,
Но имел жизнь вечную.
Пусть читатель не подумает, что автор здесь выступает как иконоборец или человек, не почитающий святых. Речь идет просто о том, что исторически человечество, по–видимому, проходит различные стадии духовного взросления. И то,, что в какой–то момент было средством спасения, несло в себе благословение Божие, через некоторое время становилось «петлей и сетью», как говорится в таких случаях в Библии.
Приведем лишь один пример. В 21–й главе книги Чисел рассказывается о том, как Бог поражает змеями вышедший из Египта народ Израильский за его малодушие, ропот и сожаление об оставленном Египте. И множество народа умирало, поражаемые змеями. Народ кается в своем согрешении и просит заступничества у Моисея. И тогда Бог повелевает Моисею сделать медного змея и выставить его на виду у всех — «и ужаленный, взглянув на него, останется жив».
И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив.
Этот странный и малопонятный библейский эпизод был вполне понятен современникам Иисуса, так что Он сам, согласно Евангелию от Иоанна, говорил, что
Как Моисей вознес змею в пустыне,
Так должно быть вознесену Сыну Человеческому,
Дабы всякий, верующий в Него,
Не погиб, но имел жизнь вечную.
Но обратимся к Священному Писанию и спросим: что же стало с самим медным змеем, символика которого вошла не только в Новый Завет, но и в нашу церковную православную поэзию? В 18–й главе 4–й книги Царств рассказывается, как иудейский царь Езекия, «делавший угодное в очах Господних»,
…Отменил высоты, разбил статуи, срубил дубраву и
потому что до самых тех дней сыны Израилевы кадили ему и называли его Нехуштан.
На Господа Бога Израилевого уповал он…
И прилепился он к Господу и не отступал от Него,
И соблюдал все заповеди Его, какие заповедал Господь, Моисею.
Дело, вероятно, в том, что всякое, так сказать,
Быть может, нечто подобное происходит и с иконами. Будучи в свое время удачным средством вытеснения языческих изображений, они во многих случаях стали доминировать в христианском сознании как некая самостоятельная сущность, отдельная от первообраза — Иисуса из Назарета. Именно к Его образу, чудесно запечатлившемуся на погребальном саване Христа — Плащанице, — хранившемся вначале в Едессе, затем в Константинополе и, наконец, ставшем известным под названием Туринской Плащаницы, восходят самые первые изображения — иконы. Затем эти изображения стали варьировать по тематике, появились изображения Марии и святых. Все это происходило уже спустя несколько веков после евангельских событий и утверждения первых христианских общин. Даже в проповедях Иоанна Златоуста, жившего в IV в., и в его Творениях, составляющих 12 больших томов, мы не встретим никаких восхвалений
