наших поступков на свободе, но в тюрьме нет места романтике, Тузитала! И я и мои сородичи – мы преклоняемся перед Тузиталой; его имя священно для нас отныне и навсегда. Тузитала мой брат – брат мой и моего народа. Тузитала должен ехать домой. Тузитала сделал очень много для нас. Довольно, следует подумать и о себе. Тузитала должен жить и сочинять свои удивительные истории…
Из тюрьмы Стивенсон направился в порт. Там он занял крошечную комнату в скромной гостинице «Океан» и немедленно лег в постель. Наутро он тяжело заболел и попросил врача. Вечером хозяин гостиницы забил тревогу: его постоялец умирает, необходимо дать знать его родным. Капитан быстроходного судна «Стремительный» доставил Фенни письмо, подписанное врачом и американским консулом.
Фенни за большие деньги уговорила капитана прервать рейс и на полном ходу плыть обратно. Тем временем заключенные в госпитале и Матаафа были освобождены по амнистии. «Стремительный» доставил супругов Стивенсон на Уполо. Большая толпа встречала Тузиталу в порту. На носилках его внесли в дом в Вайлиме. Миссис Стивенсон и слуги плакали от радости, а Ллойд, здороваясь с отчимом, не удержался, чтобы не упрекнуть его в бессердечном поступке по отношению к родным.
– Я предпочел тех, кто ближе сердцу моей мечты, – отозвался на упрек Стивенсон.
И эти слова навсегда остались для Ллойда загадкой.
Глава шеста
Воспоминания
Из окна кабинета Стивенсона открывался вид на маленький водопад Роата и гору Веа, на вершину которой никто из живущих на острове еще не поднимался. Утром, просыпаясь, Стивенсон подолгу смотрел на небо, потом опускал взгляд и задерживался на вершине Веа с двумя десятками деревьев, переплетенных лианами и цветущими орхидеями. Водопад несмолкаемо бормотал одни и те же два такта – начало музыкальной фразы: плеск воды по уступам камней и замирающая нота спокойного течения между берегов с вечнозелеными, цветущими растениями, которые носят одно общее название
По-прежнему после завтрака и умывания в кабинет входила Изабелла Стронг и начиналась работа. Роман о судье и его сыне подвигался медленно, с трудом, – иногда Изабелла, набравшись храбрости и рискуя быть дурно понятой, подсказывала отчиму две-три фразы, которые, по ее мнению, должны были следовать за теми, где произошла задержка. Стивенсон всегда забраковывал их – он говорил, что они той же интонации, что и предыдущие, но они не о том, что ему хотелось бы сказать. Спустя неделю после возвращения с острова Джалут Стивенсон попросил Изабеллу сесть ближе к его постели и внимательно слушать всё то, что он будет говорить.
– Я кое-что продиктую, – сказал он. – Всё это должно быть сохранено в тайне. После моей смерти можно только присоединить эти страницы ко всем другим, но читать их не следует. Почему? Я боюсь, что им будет придана некая многозначительность, а это всего лишь мысли вслух. Воспоминания…
– Мемуары? – спросила Изабелла. – Это хорошо. Давно пора начать их. Мама не раз…
– Я буду диктовать мысли мои, воспоминания – всё то, что приходит в голову, когда смотришь на стол, портрет, книгу, на водопад, на Фенни. Я не написал того, что мне хотелось, я написал только то, что, по существу, есть поверхность моих мыслей. Начнем? Не больше часа, я плохо себя чувствую.
– Может быть, какие-нибудь тайны? Тогда я не хочу помогать вам, – решительно заявила Изабелла.
– Тайны сообщают доверительно и всегда изустно, – улыбнулся Стивенсон, – их уносят с собой в могилу, но еще не было случая, чтобы кто-нибудь тайны диктовал! Вот, например, мой «Остров сокровищ», – с него я начал, как известно, хотя до этого я написал много стихов и мелочей по разным поводам. Я написал «Остров сокровищ» по заказу Ллойда. Записывайте, мой бесценный помощник, записывайте! «Принц Отто» написан в часы дурного настроения. «Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда» мне приснилась. «Черная стрела» и «Похищенный» – это… это… одну минуту, сейчас я скажу, что это такое.
Он закурил новую папиросу. Окурки в пепельнице лежали высокой кучкой. Изабелла помножила 50 на 30 – полторы тысячи папирос в месяц. В год это составит…
– Эти романы только литература, не больше, – сказал Стивенсон, демонстративно затягиваясь папиросой. – Прошу очень точно записать следующее: подлинная тема художника – его детство, в том смысле, что оно согревает всю его жизнь и дает не только содержание, но и снабжает рукопись этикой, нравственностью, чистотой. Вы записали точно, Белла? Придется переделать, – опять я сказал не совсем то, что хотелось бы. Пишите еще: воспоминания о первой любви всегда составят роман… нет, не так, – их достаточно для романа. В моей жизни была некая Кэт. Кэт Драммонд. Я сделал ее героиней романа. С него начинается подлинное мое творчество.
Печально вздохнул, сделал глубокую – даже глаза закрыл – затяжку и договорил:
– Хотел бы я знать, что с нею, с Кэт… Если жизнь мою сравнить с кораблем, то она флаг, под которым проходит плавание. Счастливое, полное удач и странного счастья плавание. Кэт – флаг моей родной Шотландии.
Падчерица отложила карандаш, внимательно вслушиваясь в каждое слово отчима, зорко оглядывая его, словно видела впервые. Стивенсон сказал, что она напрасно отложила карандаш, – диктовка продолжается, несмотря на несвойственную ей странную форму.
– Люблю себя и в то же время ненавижу, – продолжал Стивенсон. – Люблю, повторяю, за чистоту, – ее я утерял за эти годы; прошло двадцать пять лет с того дня, когда Кэт слушала юношу Луи, предлагавшего ей свое имя, будущее, сердце. Столько же лет прошло с тех пор, как тот же юноша маялся, врал и вертелся, ссылаясь на отца своего, запретившего ему жениться на Кэт. Этот юноша тот же мистер Джекил – человек с двумя личинами, двумя душами, двумя характерами. Не случайно много позднее юноше этому приснилась фантастическая история, которую вы хорошо знаете. Во сне он видел себя. Под старость так хорошо понимаешь прошлое…
Он попросил падчерицу вставить в диктовку и этот вздох.
– Какой? – спросила Изабелла.
– И мой и ваш. Так и напишите: «Они вздохнули». Потомкам любопытно будет подержать на ладони каждую пылинку с одежды Роберта Льюиса Стивенсона – особенно после того, как он снял с себя бархатный плащ романтика.
– Для чего всё это? – спросила Изабелла, оправляя свои пышные, вьющиеся, как и у матери,
