раздастся гром пушек, теперь погрузились в мертвое молчание и мрак.
Вечер перед битвой несет в себе что-то торжественное! Каждый углубляется в себя, мысленно прощается с дорогими и близкими и совершает молитву. Каждый знает, что завтра жизнь его может кончиться, потому что завтра такой день, когда смерть собирает обильную жатву.
Кругом все было тихо. Солдаты спали одетые, положив оружие рядом с собой, возле кавалеристов стояли оседланные лошади, артиллеристы лежали около. стоявших на лафетах орудий. Везде были расставлены караулы и форпосты; все были утомлены и отдыхали, набираясь сил перед завтрашним днем.
Несколько поодаль от спавших солдат на пнях сидели три офицера, вполголоса разговаривая между собой. Папиросы их беспрестанно вспыхивали в ночном мраке, а на траве лежали жестяные фляжки с вином.
Двух офицеров мы знаем, это были Жиль-и-Германос, несколько более серьезный, чем обычно, и молодой маркиз Горацио де лас Исагас. Третий же, еще не старый мужчина с серьезным спокойным лицом, был в немецком мундире, на груди у него висел железный крест первой степени, знак отличия за участие в войне 1870— 1871 гг.
Он рассказывал офицерам, что Конхо разрешил ему идти вместе с войсками, что он должен все видеть своими глазами, ибо намерен посылать сообщения о событиях в немецкие газеты.
Жилю и Горацио, видимо, понравилась открытая, располагающая внешность немца.
— Если позволите, — обратился он к Жилю, — я останусь некоторое время с вами, не принимая участия в действиях, а только в качестве наблюдателя и буду пересылать сведения на свою родину, которая с самым живым интересом относится к событиям.
— Вы под моей защитой, капитан Шмидт, —отвечал Жиль, — и если наш маршал позволил вам видеть и слышать, что здесь происходит, то вы, конечно, можете оставаться, где вам угодно.
— Скажите, капитан, — спросил Горацио, — чью сторону принимает немецкая нация — нашу или кар- листов?
— Можно ли спрашивать, сеньор маркиз! — вскричал Шмидт. — В моем отечестве с участием относятся к республиканским войскам и желают им от души успеха, тогда как бесчинства карлистов вызывают у нас только отвращение и презрение.
— Еще вопрос, капитан, — сказал Горацио, — орден, который я вижу у вас, я слышал, дается за храбрость, когда вы его получили?
— В декабре 1870 года я командовал артиллерией в Амиенской цитадели, — начал Шмидт4, — мне поручено было наблюдать за населением города и не допускать мятежа, пока армия была отвлечена битвой. Я оставался один в цитадели, гарнизон вынужден был оставить город. Между тем я начал замечать, что в городе что-то готовится. Тогда я распространил заявление, что об-, стреляю город, если замечу малейшее волнение среди жителей. Это подействовало.
— Черт возьми! У вас был отчаянный пост, — заметил Жиль.
— Все успокоилось, — продолжал Шмидт. — Я воспользовался затишьем, чтобы составить как можно скорее осадный парк из отнятых у французов орудий и взять тем временем маленькую французскую крепость Перон, мне очень этого хотелось. Она несколько раз за время битвы очень неприятно напоминала о себе. Я был тогда еще только фельдфебелем. И, спросив разрешения идти со своим осадным парком на Перон, я был послан с небольшим числом солдат обстрелять крепость. После семидневной осады крепость сдалась. Тогда меня произвели в капитаны и дали вот этот знак отличия.
— Вы заслужили его! — воскликнул Горацио. — Как бы я хотел, чтобы и мне пришлось участвовать в тех битвах, делать то же, что и вы, пусть даже за это пришлось бы заплатить жизнью!
— Не знаю, почему, но у меня как-то тяжело на душе сегодня, — заметил Жиль, пуская кольцами дым. — Это совсем на меня непохоже.
— А мне, чем ближе подходит решительная минута, тем становится легче, — отвечал Горацио.
— Мне кажется, мой друг, у вас есть на это какая-то особенная, тайная причина, — сказал Жиль. — Конечно, это не мое дело, я только говорю, что думаю. Но вы не считайте, что мне тяжело от страха за свою жизнь, нет, мне терять не много придется, меня гнетет предчувствие тяжелых потерь для Испании. Впрочем, все это вздор! Чокнемся за победу, маркиз, и вы тоже, капитан Шмидт, раз вы и ваш народ желаете нам успеха!
Все трое чокнулись и опустошили стаканы. В эту минуту к ним подошел метис Алео, верный слуга Горацио, которому очень шел военный мундир.
— Что тебе? — спросил маркиз.
Алео наклонился к нему.
— Сеньор, — шепнул он, — какой-то человек непременно хочет говорить с вами.
— Со мной? Кто же это?
— Капрал, сеньор!
— Ты его знаешь?
— Да, но…
— Говори же?!
— Я не смею, сеньор. Вы тогда, пожалуй, не станете его слушать.
Капитан Шмидт продолжал свой разговор с Жилем. Горацио встал.
— Да говори же, кто такой? — нетерпеливо вскричал он.
— Капрал линейного полка Христобаль Царцароза! Маркиз слегка вздрогнул.
— Это меня… — прошептал он, — но нет… как же он… Где капрал? — громко обратился Горацио к Алео.
— Вон там, сеньор!
Горацио приблизился к высокому, широкоплечему капралу, стараясь разглядеть его лицо. Теплая летняя ночь была достаточно светла для этого.
Он вдруг застыл на месте…
— Да, это он сам… — прошептал маркиз, — но почему он в мундире… и что ему от меня нужно…
— Сеньор маркиз, — начал Тобаль своим приятным голосом, подходя к нему на шаг ближе.
— Что такое? О чем вы хотите доложить, капрал? — спросил Горацио холодным, официальным тоном начальника, сам весь дрожа от волнения.
— Простите, сеньор маркиз, перед вами не капрал со служебным донесением! На рассвете начнется битва, мы оба готовимся к ней с желанием и жаждой найти смерть! Еще раз мы встречаемся с вами после Мадрида. Я Тобаль Царцароза, сеньор маркиз! Я вижу по вашему лицу, что эта встреча вам неприятна… Для меня же она — потребность!
— Почему же, сеньор Царцароза?
— Потому что я хотел бы перед битвой протянуть вам руку в знак мира… Не отстраняйтесь так гордо, сеньор маркиз! Сегодня я капрал, а вы вельможа, завтра же мы оба сравняемся — смерть уравнивает всех. Мне хотелось идти в бой примирившись и сказать вам, что я вас прощаю. Никогда не сказал бы вам этого, если б мы не встретились здесь перед лицом смерти. С самой юности я любил Белиту, целые годы искал ее, чтобы назвать своей, и нашел — в ваших объятиях! Если и вы любите ее так же, как я, вы поймете, что я в ту минуту испытал. Любовь и надежда разбились разом, с потерей Белиты исчезло и мое счастье. Вы отняли у меня то, что я имел, но и вам не приходится слишком радоваться и гордиться, потому что и вы ее потеряли, как и я. Мы оба лишились того, что наполняло наше сердце надеждой, что мы любили, вот почему мы здесь теперь! Примиримся же, сеньор маркиз, не отталкивайте протянутой вам руки!
В первую минуту Горацио хотел прервать капрала и напомнить ему разницу между ними, но тут он не выдержал. Тобаль перед лицом смерти протягивал ему руку и делал это так откровенно и просто, что он не мог ответить отказом.
Маркиз молча и крепко сжал руку капрала.
— Ну, теперь будь что будет — мы помирились. Один из нас, а скорей мы оба не вернемся с поля битвы, — сказал Тобаль, — но, по крайней мере, мы спокойно, не врагами идем в бой, нам легче на сердце.
— Благодарю вас за ваш благородный поступок, — отвечал Горацио, — он и мне облегчил душу. Нас воодушевляет одна цель — биться за родину и умереть.
