Газета даже назвала имена нескольких людей (в том числе, и Дэйвида Ферри), которых прокурор допрашивал в связи с этим делом.
Весть подхватили американская печать, радио, телевидение. Гаррисон вынужден был признать: да, он ведёт расследование, да, у него есть доказательства о существовании заговора, но теперь, в связи с шумихой, аресты придётся отложить, возможно, на несколько месяцев.
Прошло всего пять дней, и Дэйвид Ферри, одна из ключевых фигур в расследовании Гаррисона, был найден мёртвым в своем доме. Сразу возникла мысль об убийстве. Однако следов насилия на теле Ферри не обнаружили. Не удалось найти и следов яда. Врач, делавший экспертизу, утверждает, что Ферри умер от кровоизлияния в мозг. Сам; Гаррисон уверен и утверждал это несколько раз на пресс-конференциях, что Ферри покончил с собой. Доказательство тому записка, которую нашли в доме Ферри. В ней говорится следующее: «Уйти из этой жизни для меня — сладкое избавление. Я не нахожу в ней ничего привлекательного, а наоборот, только отвратительное».
В газетах сразу появились предположения, что теперь, конечно, Гаррисон воспользуется смертью Ферри и заявит, что по вине газет лишился главной фигуры в следствии и поэтому, мол, дело сорвалось. Однако вопреки этим намекам Гаррисон продолжал держаться твердо. Через некоторое время окружной прокурор объявил, что, по имеющимся у него данным (показания свидетелей), незадолго до убийства Джона Кеннеди, в Новом Орлеане в доме Дэйвида Ферри обсуждался план покушения на жизнь президента. В этом совещании принимали участие Ли Харви Освальд, Дэйвид Ферри и известный новоорлеанский промышленник Клей Шоу. Окружной прокурор возбудил против него судебное дело. Большое жюри присяжных на предварительном слушании дела весной 1967 года пришло к выводу, что у прокуратуры есть для этого достаточные основания.
…Ланч подсудимому Клею Шоу обычно подают в небольшую комнату на первом, этаже Новоорлеанского уголовного суда, что рядом с кабинетом окружного шерифа. Душистый, белый, с хорошо прожаренной корочкой хлеб, ветчина, молоко или кофе.
Клей Шоу не любит ланчевать в одиночестве. И поэтому пресс-секретарь шерифа, очаровательная миссис Нина Салзер, каждый раз приглашает к нему кого-нибудь из прессы.
Нет, нет, не для интервью. Согласно судебным регуляциям, подсудимый Шоу не имеет права делать публичные заявления о ходе процесса. Шоу просто не любит одиночества — так объясняет миссис Салзер. Вчера у него был корреспондент журнала «Тайм», перед этим кто-то из «Ньюсуик» и так далее.
Вчера миссис Салзер сказала нам, что мистер Шоу был бы очень рад видеть на ланче и советских журналистов.
Это приглашение, сознаюсь, произвело на нас странное впечатление. Но мы решили, что отказываться было бы непростительным журналистским промахом.
Прямой, негнущийся, он сидит за столом, на короткое время ланча отложив сигарету. В соседней комнате занимаются делом четыре его адвоката. «Быть подсудимым — дорогое занятие у нас», — говорит Шоу и улыбается.
Улыбка у него трёхступенчатая. Она начинается уголками губ. На полпути застывает, и ему требуется видимое усилие, чтобы ее продолжить. Губы подрагивают, сопротивляются, но преодолевают сопротивление, и улыбка на лице всё же вылеплена.
Но он ничего не может поделать с глазами. Они в постоянном напряжении.
Однако он шутит. Последняя его шутка облетела недавно весь корреспондентский корпус. Шоу рассказал, что на другой день после избрания Ричарда Никсона президентом США в доме некоей весьма богатой новоорлеанской вдовы собралась группа деятелей демократической партии, включая Шоу, чтобы обсудить, что делать теперь демократам, какой политики им придерживаться. Один из гостей вдовы обернулся к Шоу и спросил: «Ну-ка, скажите, Клей, как нам избавиться от Никсона?»
Журналисты слышали эту мрачную остроту из уст самого Шоу.
Беседе Шоу с нами, если приглядеться, тоже носила юмористический характер.
Я не могу рассказывать, что говорил нам Шоу касательно самого суда. Так было условлено. Но я имею право передать то удивление, которое мы испытали, узнав от Шоу, что он: а) согласен с очень многими положениями марксизма, кроме, пожалуй, учения о пролетарской революции; б) всегда считал себя либеральным демократом и согрешил в жизни лишь один раз, проголосовав за республиканца Эйзенхауэра; в) любил Джона Кеннеди, всей душой; г) на последних выборах был разочарован обоими кандидатами; д) предпочёл бы видеть президентом Юджина Маккарти, «хотя, конечно, Маккарти довольно странный человек».
Несколько наивная попытка завоевать симпатии двух русских журналистов закончилась совсем анекдотично.
— Мистер Уэггман, — сказал Шоу в конце ланча, поворачивая весь свой негнущийся корпус в сторону вошедшего адвоката, — не хотите ли вы дать моим гостям какие-нибудь советы?
— Какие советы, мистер Шоу?
— Ну, может быть, насчет того, что и как писать.
Губы мистера Шоу проделали трёхступенчатую эволюцию к улыбке.
Мистер Уэггман подождал немного, видимо желая узнать наше отношение к этому предложению, и сказал:
— Наверное, ваши гости не нуждаются в моих советах. Они сами знают, как писать…
Удивительное однообразие аргументов и насмешек в печати против свидетелей обвинения заставляет думать, что во время ланчей с другими корреспондентами Клей Шоу и его адвокаты не столь осторожны.
Процесс над Клеем Шоу продолжался несколько недель. Но всего сорок минут понадобилось двенадцати спокойным присяжным, чтобы вынести вердикт «не виновен».
На другой день две новоорлеанские газеты — одна чуть либеральнее, другая чуть консервативнее (обе принадлежат одному хозяину и помещаются на одном этаже одного здания) — вышли с редакционными статьями, требующими отставки; Джима Гаррисона, окружного прокурора Нового Орлеана.
За все время процесса Гаррисон лишь два или три раза появился в зале судебного заседания. Казалось, он потерял интерес к делу, которым так активно занимался более двух лет. У него просили интервью — он отказывал. Его ловили у входа в здание окружного суда, но он проникал туда одному ему известным ходом (загадка, которая до сих пор не даёт покоя журналистам, задевая их самолюбие).
Это дало немалые основания журналистам полагать, что Гаррисон раздавлен, сдался, поднял руки. И поэтому после вердикта присяжных и выступления двух газет для многих оказалось неожиданным то, что сказал окружной прокурор. А он сказал:
— Я ещё только начинаю борьбу!
Что за упрямый человек всё-таки Гаррисон!
Лично я не могу судить о нём достаточно компетентно. Я видел его не больше десятка раз, а беседовал лишь дважды: 45 минут в апреле 1967 года в его офисе в здании окружного суда и два часа у него дома в Новом Орлеане.
Поэтому я с большим интересом слушал то, что рассказывал мне о нем в Новом Орлеане известный американский юрист Марк Лейн, знавший Джима Гаррисона довольно близко.
— Он, конечно, человек своей системы. Но не совсем её продукт, — рассказывал Лейн. — Можно начать с того, что он был одно время агентом ФБР. Около года. Потом порвал с ними. Решил, что шпионить за людьми — занятие не для порядочного человека. Потом его — довольно богатого и известного жителя Нового Орлеана, занимавшегося юриспруденцией, — избрали окружным прокурором. В те времена прокуратура Нового Орлеана была коррумпирована до наглой откровенности. Адвокаты давали взятки помощникам окружного прокурора на глазах у всех, не скрываясь, прямо в коридорах здания окружного суда. Часть крупных бизнесменов города страдала от этой коррупции. Гаррисон должен был ее ограничить. И он с рвением принялся выполнять свою задачу.
Жизнь окружного прокурора круто изменилась в 1966 году, после встречи с сенатором Лонгом.
«Скажите, Джим, вы читали доклад Уоррена?» — спросил Лонг.
