Ветеран советского пресс-корпуса в Кабуле Лещинский подбадривал всех тем, что «Макаров» был нужен лишь для того, чтобы в крайнем случае успеть пустить себе пулю в лоб: жизни бы он все равно не защитил.
– Ничего, – говаривал он, – при мне остались мои клыки!
И демонстрировал внушительный оскал, пожелтевший от здешней воды и сигарет.
По ночам пронзительно, словно нетопырь, кричал мулла:
«Алла акбар! Алла акбар!» Раза три за ночь ему обязательно удавалось меня разбудить.
Но однажды я проснулся в холодном поту от кошмарного сна. Снилось поле, усеянное трупами. Даже очнувшись, я явственно чувствовал фиалковый запах мертвечины. Утром выяснилось, что просто-напросто сломался холодильник: он мелко, лихорадочно дрожал (тоже боялся, сволочь!) в гигантской луже крови, вытекшей из морозилки, которую мой предшественник месяца два назад плотно забил мясом. С тех пор на кухонном линолеуме остался, несмотря на все старания очистить, соскоблить его, бурый кровоподтек.
Кровоподтек всякий раз напоминал мне про тот сон, но чаще это делала сама война – кошмарный сон наяву Как-то раз я раздобыл у приятеля «Толкователь ночных грез», чтобы разгадать суть видения, но оказалось, что до меня такая дрянь никому никогда не снилась.
– Глюки, брат, глюки! Но дальше будет хуже, – успокоил меня один наш кабульский старожил.
Иногда облака по небу проносились со скоростью истребителей, хотя ветра не было и в помине. А когда он налетал, обрушиваясь на Кабул всей своей мощью, они неподвижно зависали, словно разбухшие аморфные белые вертолеты – души подбитых за десять лет Ми-8 и Ми-24. Ветер все чаще освистывал нас. И ни разу с тех пор как сошла листва осенью 88-го, он не шумел как аплодисменты.
Я часто вспоминал врезавшийся клинком в память визгливый фальцет коренастого майора из баграмской дивизии: «Ни пяди земли здесь нашей нет! Видишь квадрат тени под БТРом? Вот лишь его мы и контролируем». Но под тенью могло быть штук пять мин. Слова майора были красивыми, но разлетелись бы в прах, вместе с броней, подорвись на одной из них БТР.
Опасность таилась за той горой, пряталась под этим вот камнем…
Я все чаще просыпался с головной болью, потому что даже во сне зубы мои были стиснуты, как потом жаловались свидетели, до скрипа.
С восходом солнца, споро пробивавшегося сквозь скорлупу мглы, город светлел, а я храбрел.
Но заодно замечал, что комната стала еще меньше. Стены надвигались на меня. Каждый новый день отвоевывал метр за метром безопасного пространства. «Ни пяди земли здесь нашей нет…» Сквозь солнце, закрытое стальной решеткой, жалюзи, газетами, одеялом и занавеской, пробивался отраженный от сверкающего глетчера утренний солнечный свет.
Я долго брился, пил желудевый напиток «Бодрость» и ехал в представительство какой-либо советской организации звонить по городскому телефону – договариваться об очередном интервью с очередным «крупным деятелем местного розлива» – и всякий раз читал на аппарате надпись, от которой неизменно веяло пронизывающим холодом: «Внимание! Враг подслушивает!»
Ни пяди земли… Баграмский майор был прав.
Еще с первого приезда в Афганистан я потехи ради начал коллекционировать надписи – официальные и не очень, на вертолетах и на БМП, на прикладах АКМ и изнанке шлемов.
На тыльной стороне двери кабульского морга прочел такую: «Веселись, юноша, в юности своей. Но помни – и это суета!» Ничего подобного я не нашел бы здесь в 80-м, 81-м или 82-м. Но с тех пор прошло девять лет. Менялись надписи, и я вместе с ними.
III
Числу к десятому января я почувствовал, что мое кабульское житье подзатянулось, и стал готовиться к поездке на Саланг На южных подступах к перевалу намечалась крупная армейская операция. О ней шушукались в городе. Официальных заявлений не было, но разговоры и в штабе, и в посольстве, и на журналистских виллах, и в дуканах крутились вокруг этой темы.
Призрак предстоящих боевых действий витал в колком прозрачном воздухе, постепенно обретая плоть в виде штабной нервозности, приготовлений к возможным контрмерам повстанцев – терактам и диверсиям в Кабуле.
На транспортнике Ан-12 ночным рейсом я добрался до Баграма и, выпросив там БТР, покатил на север. Мин можно было не бояться: мерзлую землю не так-то просто нашпиговать взрывчаткой.
Проскочив баграмский перекресток, где прошлой весной погиб известинский фотокорреспондент Саша Секретарев, мы подбавили скорости.
Дорога круто виляла на поворотах, извивалась меж скал, взлетала и падала.
Напротив меня в транспортере сидел прапорщик с мраморным лицом и серыми губами. Тело его ритмично подергивалось. Похоже, он слушал никем, кроме него, не слышимую музыку и про себя танцевал. Танец начинался в глазах, захватывал губы и волной шел вниз. Плечи вытанцовывали рок-н-ролл, правый указательный палец с маслянистым колечком – видать, парню частенько приходилось стрелять из АКМ – выщелкивал быстрый ритм. Во взгляде была отрешенность, словно на рок-концерте в «Олимпийском».
– Прапорщик! – сказал я.
Он не отозвался.
– Прапорщик, слышь меня? – крикнул я.
Он сконцентрировал на мне свой блуждающий взгляд, лишь когда я крепко потряс его за плечо.
– Те че? – спросил он, не шевеля серыми губами.
– Нормально себя чувствуешь?
– Я себя вообще не чувствую, а ты меня нервируешь. На, послушай пару минут – и отзынь!
Он вытащил крохотные наушники из-под шлемофона и дал мне. Шнур от них вел в карман бушлата, где грелся дешевенький «уокмэн».
Я надел наушники и перенесся на «Концерт в Китае»
Жан-Мишеля Жарра. Пару минут я плавал в волнах электронной музыки. Нажав на кнопку «Стоп», я вновь услышал рев БТРа – этот «тяжелый рок» войны.
– В Кабуле купил? – спросил я.
– Военный трофей, – загадочно улыбнулся он.
Парень служил в Афганистане по второму заходу. Он почему-то счел нужным мне об этом сообщить.
Я спросил:
– Тебе одного раза показалось мало?
Он ответил:
– Понимаешь, старче, обрыдло мне все в Союзе. Иной раз случались приступы почти плотской любви- тоски по этой Богом, но не мной забытой земле. Ночью мне регулярно снился Афганистан, утром я смеялся, днем скулил, а вечером надирался до чертиков. Помню, как-то на очередной вечеринке дамочка средних лет ко мне подсела и сказала:
«Расскажите про войну». Я спросил: «Что вас, мамаша, интересует?» – «Ну, – ответила она, – например, приходилось ли вам убивать людей? Что вы при этом чувствовали?»
Я психанул, сорвался, заорал на нее: 'Вы понимаете, что вы меня спрашиваете?! Нет, вы понимаете, о чем вы только что меня спросили?! Нельзя об этом вот так, как вы, спрашивать!
Понимаете, нельзя-я!' Утром я проснулся с уже готовым решением ехать сюда опять. Ночью той снились московские православные церкви, но с исламской символикой – месяцами на куполах… Гони обратно мои наушники!
Оставшуюся дорогу он ехал, плотно сжав зубы. Его лицо луной белело в мглистых внутренностях брони.
Темнота растворялась в сверкающем горном воздухе.
День становился ночью. Кровоточащее солнце медленно сползало за горизонт, где-то там, у себя в берлоге, отлеживалось, зализывало полученные накануне раны. Но к утру опять выглядывало и, с опаской озираясь по сторонам, отчаянно шло к зениту. Словно на жертву. И так каждый день.
Солнцу тоже досталось на этой войне. В него стреляли от нечего делать солдаты. Его проклинали, когда оно светило противнику в спину, а тебе – в глаза и слепота не позволяла вести прицельный огонь. На его восход молились мусульмане и наши летчики – когда по ним стреляли из ПЗРК
