– Надо б узнать.
Темным вечерним лесом пошли обратно, держа путь по заревам.
Под ноги подвертывались невидимые ветки. Уткнулись в бурелом и долго его обходили. Сучья царапали лицо и цеплялись за ремни вооруженья. Кое-где мечами просекали путь: путь им указывало зарево воинских костров, и шли они напролом, прямо на это зарево.
Уже совсем смерклось, когда вышли к первым кострам.
Дмитриева рать остановилась на берегу Дона, когда по сырым мятым травам растекалась предвечерняя мгла. Влажный ветер клонил кустарники. В сером небе курлыкали журавли, от осеннего холода отлетая в полуденную даль. В полуденную даль, плещась, утекали донские струи. Дон тек тихо, светло, ничего не ведая.
Подходили остатние полки, скрипели телеги обозов. Над конницей поднимался пар; всхрапывали и заливисто ржали кони; звякало оружие; глухо гудел людской говор.
Вглядывались: не видать ли татар на том берегу? Двести тысяч воинов глядело на Дон и в Задонщину. Многое о реке той наслышано. Далеко-далеко, за теми вон струями, начиналось великое поле Половецкое, чужая земля. На чужую землю глядели, свою под ногами чуяли. А ноги затекли в седлах, избились в ходьбе. Устало разговаривали:
– За сей Дон ходил Игорь-князь бить половцев, чаял донскую воду своим шеломом черпать; певали о том.
– Старики сказывали, по сему Дону от наших снегов птицы к теплу улетают.
– А он течет и славы своей не ведает.
– Ан не видать татар на той стороне.
Там, близко отсель, ждет враг. Но берег, в сырой мгле, пуст. Лишь с края поля темнеет, врезаясь шеломами в небо, лес. Вдали неровной грядой застыли холмы. Безлюдно и хмуро там – притаился ли враг, отошел ли?
Кирилл нашел своей ватаге место, разожгли костры. Воины подошли любопытствовать:
– Кого бог принес?
– Душегубов, – ответил Кирилл.
– Ой, что б тебя! Ты взаправду скажи.
– Взаправду и говорю: татей, душегубов, разбойников. А я атаман им.
– Да где ж это разбойники в княжьем обличье ходят?
– А на ком таково обличье?
– Да глянь на себя – весь золотом осиян!
Тонкий, сухой, весь обросший сединой, как мхом, опираясь на длинный посох, к ним подошел старик. Коричневое лицо, как у суздальского святого, покрылось будто зеленоватой плесенью, лишь глаза смотрели твердо и строго.
Старик сказал:
– Нет здесь ни татей, ни душегубов. Здесь все воины! А коли ты есть князь, должен с молитвой изготовиться: ведешь не в разбой, а в битву. Все свои прежние грехи вспомяни и покайся. Все тебе простится: кровь, пролитая за правое дело, как огонь, всякую нечисть смывает.
И он пошел от рати к рати, от полка к полку, суровыми глазами из-под нависших бровей вглядываясь в воинов – мужественны ли, тверды ли, разумеют ли подвиг, готовы ли совершить его.
Кирилл тоже пошел меж воинами. Вывертывались из-под ног большие кудлатые псы, пришедшие за ополчениями, может быть, от самого Белого моря.
Густо пахло дымом и варевом. И вдруг лицо к лицу перед ним встала широкоплечая громадина. Она глядела исподлобья и растерянно ворочала круглыми холодными глазами.
– Здорово, Гриша! – сказал Кирилл, и Капустин спросил:
– Пришел?
– А как же!
– Ну, тогда ладно.
Они молча постояли друг перед другом, и Гриша рассмотрел и Кириллово вооруженье, и самого Кирилла; рассмотрел, тяжело дыша, будто долго догонял и наконец дорвался.
– Хорошо, что пришел.
– А то б?
– Поймали б.
– Князь тоже здесь?
– Весь путь – с нами. Здеся. У него в Чернаве совет.
Опять помолчали, разглядывая друг друга.
– А ты ловок! – сказал Гриша. – В Рязани-то промеж пальцев вывернулся.
– Да и ты, гусь, среди белого дня поймать орла вздумал!
