А сестра хозяйки объяснила хозяину:
– Видать, скоро холода станут. С этих пор в избу заполз. Мы уж каждую щелочку обшарили – нету.
– А пущай. Со сверчком в дому теплее.
Хозяйка ответила:
– Пущай.
Так наступила ночь.
Издалека, может быть от городских ворот, долетали удары: били по чугунным доскам сторожа. Изредка раздавался дальний возглас: перекликалась стража. Над Рязанью стояла ночь.
Олег проснулся затемно. Не спалось – думал о Москве, о Рязани. Жена спала, и, чтобы ее не будить, осторожно сполз с постели и прошел к дверям.
Слегка приоткрыв их, выглянул. Там сидел на скамье отрок и, предаваясь одиночеству, усердно прочищал нос.
– Палец сломаешь! – сказал князь. Когда отрок спрятал за спиной руку, Олег послал его:
– Сведай, топлена ль баня. Да чтоб приготовили. Сейчас приду.
Олег посмотрел в окно. Сквозь мутное генуэзское стекло он увидел задернутые морозной мглой заливные луга за Трубежом и ворон, чистивших сырые перья.
Он обулся в белые валенки, расписанные пунцовым узором, накинул поверх белья полушубок и вышел во двор. Над баней слабо сочился голубой дымок. По верху бревенчатой крепости ходили иззябшие воины, от башни к башне. Тропинка к бане была бела от утренника. Отрок, племянник боярина Кобяка, еще стоял, переговариваясь с банщиком.
– Я тебя, пострел, мигом слал, а ты прилип.
– Баня, вишь, княже, стоплена. Чего ж спешить-то?
– Ступай к Марьяму, вели меду принесть.
Черноглазый отрок рванулся к теремам, но Олег его задержал:
– Об дяде не слыхал, не вернулся?
– Вчерась не было. Сказывают, урожай хорош: небось не управился.
– Ну, беги.
Олегу нравился этот юноша, в котором смешались острые татарские глаза и тяжелый славянский нос. Проворный, ласковый и смелый, он возрастал в Олеговом терему, задирая других отроков. Олег не раз вставал за него от нападок и наговоров. Старого б Кобяка так не оборонял, а этого было жалко.
В предбаннике, густо застланном золотой соломой, Олег разделся.
Банщик прошел с обширным ковшом до кадки с холодной водой. Ковш, стукнув, пробил тонкий лед. Олег поежился.
– Ишь, осударь, каково. До Покрова далеко, а студено.
И с размаху хлестнул на груду раскаленных камней. Пар взвизгнул и, зашипев, ударился в потолок. Влажный и горький от дыма воздух резнул по глазам.
Сквозь набежавшие слезы Олег переступил на скамью и лег. Банщик похлестал его шелковистым можжевеловым веником и дал отдышаться.
Крепко запахло сладкой смолой можжевели.
Тело жадно и вдосталь вбирало густое тепло, покрываясь маслянистой испариной. Шрамы и язвы нежно зудели, и банщик бережно растирал их и в который уж раз привычно умилялся:
– Несть, осударь, живого местушка. Все без остатка тельце измучил за нас, грешных.
– Ногу потише! – поморщился Олег. – Вестимо, осударь. Берегу.
– А ведь заживает.
– Видно, будто синевы помене стало.
Князь утешал себя: нога не заживала. Будто яд таился в татарском копье, что опешило Олега в той битве.
– Ой, пень! Одурел, что ль? – обозлился Олег: банщик окатил князя нестерпимо холодной водой.
– Помилуй, осударь, оплошал!
Олег встал, и банщик принялся обтирать его мягкой холстиной и подал ковш трезвого меда, заправленного не хмелем, а мятой.
– Хорошо Марьям меды сытит. Дряхл, а разумен.
– Вельми, осударь.
– На, дохлебай.
В предбанник хлынул холод. Вбежал отрок и пригнулся у порога, силясь разглядеть князя сквозь пар.
– Дверь, дверь-то! – крикнул банщик.
– Ты что? – окликнул Олег. – Где ты, княже? Иди скорей! Татары!
