я есть? Да вы, мокрицы, такого в кино не видали! Ванька!
Но Оболонский растаял, как привидение. А парни стояли, криво ухмылялись и шевелили руками в карманах.
— Выворачивай карманы, старый хрыч, а то схватишь по геморрою!
Селиванова затрясло.
— Пугаешь, сопля косматая!? Да меня чекисты пугали и в землю полегли! Власть пугала да утомилась! А вы… А ну брысь отседа, недоделки!
— Санька! — с радостным изумлением завопил один. — Он — против власти! А ну врежь!
В глазах Селиванова сверкнуло. Его отбросило, но он не упал. Второй удар был по голове. Кто-то обхватил его сзади, кто-то шарил в карманах…
— Есть?
— Есть!
— Выблядки!! — заорал Селиванов. — Перешлепаю!!
— Санька, ковырни гада, чтоб не хрюкал!
От острого удара в бок Селиванов прогнулся в коленях и — отпущенный упал.
В проулке никого не было. Боль мешала подняться. Он дотронулся до бока и ощутил мокроту. И вдруг понял: ударили ножом. Конечно! По бедру потекло. И запах. Он знает этот запах… — Это что же? — спросил Селиванов. — Они меня убили? Они? Щенки?! — Обида заглушила боль. И вдруг сказал с облегчением: — Ну и слава Богу! Какого мне хрена жить! Вот и подохну сейчас под забором. Как мне и положено…
Он хотел лечь по-человечески, пока не потухнет сознание. И подохнуть спокойно. Он лежал посреди проулка, зажимал рукой рану, глядел в небо. И представлял себе: утром пройдет кто проулком, увидит его труп, испугается…
«А хоронить-то некому будет? — Мысль пришла внезапно. — В Иркутск ведь никто не сообщит… Вот до чего дожил!» — Он тихо всхлипнул. — «Господи, как обидно!..»
А смерть не шла. Не шла, сука! Помучить хотела: чтоб не от раны, а от обиды помер; чтоб жизнь свою проклял; чтоб умолял ее, смерть подлую, поторопиться; чтоб благодатью ее назвал!
Черноту хлебом не корми, дай ей о себе светлое слово услышать…
— Ай, Ваня! — шептал он. — Если ты есть где-то, радоваться должен: свидимся скоро! Хотя навряд — в разных местах находиться нам с тобой… Может, замолвишь словечко? Ведь тебе-то одно добро делал! Ту картечину что считать! От ее и следа не осталось. В ногу — это не в бок. Мне вон в бок, а и то терпимо…
И тут примерещилось ему, что он смех Иванов слышит. А Ивана не видать…
Разве справедливо Ивану смеяться над ним, когда смерть ему в глаза глядит?..
Спина меж тем заныла. На земле были камешки. Да и холод от нее шел. Селиванов поежился. И вдруг сообразил: «А рана-то, может, и не смертельная вовсе…»
Не успела мысль эта сквозь мозг пройти, как он уже был на ногах. В боку резануло, защипало, заломило. По ноге, до самой пятки, ручеек потек. Но разве ж это смерть?!
— Во жизнь собачья! — сказал он громко. — Помереть и то по своей воле не дадено…
Он озадаченно покачал головой. Зажал рукой рану и поспешно заковылял к вокзалу.
Примечания
1
Бродяги. — Ред.
