люди, хлебанули бы кровушки…
К радости своей, находит Тереню вместе с Заруцким. Оба они у дозорной башни, откуда с верхней площадки казак орет им о движении отрядов Пальчикова и Онучина. Пока Тереня перекрикивается с дозорным, Заруцкий обсказывает Олуфьеву положение: что пришло пять стругов, что крупных пушек у них нет, и людей сотен пять, не более, из них половина — то казаки хохловские и головинские, остальные стрельцы разных приказов. Что если с ногайской стороны подкрепление романовским воеводам не придет, к вечеру уже с ними будет покончено, потому как прут без подумки в лоб на прострельные места, где берег загодя от кустов и дерев очищен.
Олуфьев предлагает немедля собрать отряд для обхода по восточному берегу для захвата стругов и удару с тыла, сам готов пойти с отрядом, но Тереня, вроде бы и не прислушивавшийся к их разговору, тут же встревает и говорит, спор упреждая, что уже подумал о том и сам этим займется, как только москали поломаются на атаке. Олуфьев считает, что ждать нужды нет, что струги надо брать, как раз когда основными силами воеводы увязнут у острога. Но уж больно строптив тоном Тереня. То, может, ревность воинская, но, может, и план иной имеет — не уступит. Оглянувшись, видит невдалеке казака своего с двумя пищалями, знак дает ему. А что остается? Своих людей нет. Надо искать бойницу удобную, а порох попусту не тратить — тому не учиться…
Дивное это дело — сеча! Когда строй на строй, пеший ли, конный — число да лихость дело решают. Случаю места мало, ни тебе ни загадки, ни тайны, ни конфуза нежданного. Другое дело, когда один в обороне, а другой в атаке: То-то уж простор для шаловства бесов, страсть как любящих пакостить человекам, расчеты их путать да обманом понимания искушать. Ведь известно: чем искуснее оборона, тем изощреннее атака. И наоборот. Но что случается, когда правило сие порушено легкомыслием одной из сторон? Оно вроде бы и всякому ясно: легкая да быстрая победа другой стороны! А вот и нет! И не впервой случилось Олуфьеву видеть и участвовать в такой нелепице. Глупость и воинское небрежение заразны хуже хвори иной.
Московские воеводы дело начали столь поспешно и неумело, что казаки в остроге только диву дивились. Струги в надежное место не отвели, а побросали там, где приткнулись, острог увидев, и два из них пушкари разнесли в щепы еще до первых пищальных выстрелов. Далее, вместо того чтобы обойти прострельные места на ногайском берегу, скопились до трехсот человек в кустах у просек, и ошалевшие от радости казаки Заруцкого и Терени Уса, ни одного человека не потеряв, положили за получас в тех кустах до сотни стрельцов да казаков, остальных отогнали и разогнали. Но с этого момента ратный разум, что душа покойника, отлетел от обеих ратей, и почалось соперничество в глупости, словно два слепца затеяли игру в прятки. Тереня из восточной протоки выгнал через северный проход струг, битком набил его галдящим казачьем, выгреб на полусотню саженей вверх и сплавом пошел на ногайский берег добивать москалей. Яик же не Волга, простору для маневра никакого, и оказался струг меж острогом и пищальниками воевод, которые, глупость Тереневу оценив, успели стянуть к берегу потерявшихся людишек своих. Конфуз вышел полнейший. Казаки Тереневы, кто уцелел, попрыгали в воду и, течением сносимые, кто где повыбирались на остров и там еще падали под пищальным огнем воеводских стрельцов. Брошенный струг ушел вниз и застрял на ближайшей отмели. Обрадованные успехом, воеводы подтащили, почитай, на открытые места все свои малые пушки и фальконеты и открыли пальбу по острогу, особого ущерба не нанося, но все же вышку дозорную снесли. В остроге опомнились и вмиг накрыли артиллерию воевод. После того до самого полудня обе стороны только порох тратили попусту.
Лишь по самой жаре додумались воеводы (о том поздно узнали) отправить людей в верховья вязать осадные плоты. И когда б утром до зари наплыли на острог, большой успех могли бы иметь. Но бесы- шельмецы разошлись в потехе, разыгрались, теша души бесовские людской дуростью. За час до сумерек плоты пошли на острог. А бесы чуть раньше. И вместо того чтобы пушки спешно перетащить да покрошить плоты на подходе, казаки, удалью безумной опьяненные, ворота острожные настежь и, позволив плотам причалить безущербно, в рубку кинулись на плоты разноствольные и дурно повязанные…
Отбиться-то отбились, плоты с остатками людей воеводских сбросили вниз. Но когда у костров перекличку провели, половины казаков недосчитались, а из оставшихся до сорока только откликнуться смогли, но не с земли подняться.
У Олуфьева от приклада пищального плечом не пошевелить. Тихон, знай, перезаряжал да под руку подсовывал. Добром вспомянул отца Олуфьев, обручившего его когда-то левой рукой саблей управляться. Однако ж голова вражьей сабли не миновала, только шапка казачья удар смазала, царапиной отделался. И в воде побывал, бревнами едва не затерт был.
Теперь, обсушиваясь у костра, с тревогой присматривается и прислушивается Олуфьев к суете и гомону казачьему. Паучья темнота зависла над острогом, и в теми сей словно вся чернота душ грешных свободу обрела беспредельную, голоса приглушив до шепота, а движения до шорохов. Всяк глаза прячет и руки прячет, а у костра все больше боком да спиной…
За весь день чуть ли не впервой вспомнив о Марине, толком не обсушившись, спешит Олуфьев к ее избе. Луна взошла в полноте, взошла и зависла сбоку над островом, как вражий соглядатай, осторожность презревший по недосягаемости. В десяти шагах от крыльца ямка от пушечного ядра, в яме костер. У костра на корточках Тереня, атаман яицкий Фома Косой и волжский атаман Верзига. Олуфьева видят и умолкают, глаза до него воздев. Олуфьев, будто тайности их совета не понимает, подходит, приветствует атаманов и присаживается на корточки к костру, ладони к огню выставляет. Переглянувшись с атаманами, Тереня нехотя говорит Олуфьеву, что надумал после полуночи с полусотней казаков уйти восточным берегом вниз, захватить дальний струг, на нем переправиться на. ногайскую сторону и с юга напасть на стан воеводов под самое утро. План недурен, хотя полусотни для такого дела маловато, и это настораживает Олуфьева. На его просьбу об участии Тереня отмахивается небрежно, советует за царицей присматривать и беречь ее от случая всякого…
Дурным предчувствием отравленный, Олуфьев идет в избу. В комнате при свете свеч настенных на коврах на полу видит Заруцкого чуть ли не в исподнем, царевич рядом с ним и Марина, в простом платье, с распущенными волосами, тоже на полу, в русскую забаву — ладошный перехлоп — играет с сыном. Двое донцов-охранников в углу на лавках лепешки свежеиспеченные жуют и каким-то пойлом запивают из ковшей деревянных. От голода аж темь в глазах. Подходит к казакам, отбирает у одного ломоть лепешки — и сглатывает чуть ли не за раз. Мальчонка, на Олуфьева глядя, хохочет, пальцем тычет в повязку на голове, спрашивает, «сыбко ли голова ланена». Марина же всеми глазами только на сына, радостью захлебываясь, рассказывает, что, как пушки по утру загрохотали, царевич ничуть не испугался, а напротив, словно порчу с себя стряхнул, повеселел разом, и весь день они с нянькой тем лишь и занимались, что удерживали его у порога: все на сечу поглядеть рвался. В полдень, несмотря на пальбу, спал спокойно. А когда ядро ахнулось у самой избы, проснулся и в ладоши захлопал.
Олуфьев отзывает Заруцкого за стол в дальний темный угол, говорит ему о Тереневом умысле и советует, если есть верный человек, послать его присмотреть за Тереней, за Верзигой да Косым. Заруцкий качает головой в Сомнении, говорит, что кто другой, но Тереня на измену не пойдет, что умен, на его руках кровь астраханского воеводы Хворостинина — не будет ему пощады, знает о том.
Марина меж тем как-то успевает Дарье знак подать, и, когда Заруцкий уходит, и, радости не тая, снова плюхается на ковер рядом с царевичем, Дарья из-за холстины появляется с миской, а запах наваристой ухи и у Олуфьева глушит все прочие мысли и намерения. После, отдышавшись и отдохнув, все же посылает одного из донцов разыскать пахолика, а когда Тихон появляется, уводит его в сени и в темноте долго шепчется с ним. И сам отправляется в стан, бродит меж костров, прислушиваясь, почти принюхиваясь, и более прежнего убеждаясь в правоте худых предчувствий. Атаман Илейка Боров, столкнувшись с ним у зелейного погреба, шарахается прочь, как бесноватый от креста. Прочие атаманы, кто в живых остался, словно попрятались по темным углам острога. Казаки кучками и поодиночке вроде бы без смысла бродят по стану, словно завтра не день сечи, а разговение после поста. До порубанных и пострелянных никому дела нет, стаскали в кучу на берег за стену острожную и оставили там без присмотра от птиц и зверья. Раненых стащили в атаманскую избу, оттуда стоны да брань…
Но всяким силам и напряжению всякому предел есть. Ноги подкашиваются, глаза смыкаются, и уже не различить — то ли люди вокруг, то ли духи сна… Добирается Олуфьев до крыльца избы Марининой, там, на крыльце, в стороне от двери пристраивается бочком и, сабли под боком не чувствуя, не падает —
