От этого удара сознание Мираншаха прояснилось.
— Что же? Теперь… я?
Палачи взялись за локти царевича.
Халиль рванулся к самому краю галереи, готовый, может быть, спрыгнуть вниз. Шах-Мелик ловко схватил рукав Халиля и дернул к себе. Не ожидавший этого рывка, Халиль пошатнулся и, ударившись спиной о грудь Шах-Мелика, выпрямился. Тотчас легкая, ласковая ладонь погладила руку Халиля.
— Отвернись, Улугбек! — глухо отозвался Халиль и прижал к себе лицо мальчика.
Но палачи вели Мираншаха не к стоку, где, как вал, лежали тела казненных, тесно одно к одному, а повели его назад, к воротам дворца.
Сейид Береке облегченно вздохнул, и Шейх-Нур-аддин ответил сейиду повеселевшим взглядом: Мираншах отбыл свое наказание.
Мираншаха по ступенькам провели на галерею и попытались поставить на колени перед отцом. Но Мираншах тяжело весь повалился к ногам Тимура.
— Ну? Насмотрелся?
— Отец!
— То-то!
И повелитель пошел в залы дворца, а за ним и остальные, стараясь подальше обойти валявшегося на их пути Мираншаха.
Над отцом опустился Халиль-Султан и помог низвергнутому правителю подняться. Это было нелегко, хотя Мираншах сам делал усилия, чтобы встать. Наконец с помощью стражей его снова поставили.
Отдышавшись, Мираншах тихо сказал Халилю:
— Видел? Как хорошо, как это хорошо он придумал.
— Что, отец?
— Когда он их казнил, они так и не узнали. А то как бы стыдно мне было! Поберег меня от стыда, как хорошо!
— Не понимаю, отец!
— Если б они знали, что их порежут, а меня нет, вот они злились бы! Вот бы обо мне думали. А так они и не поняли. Ловко? Думали, вслед за ними и меня!.. Дураки!
И Мираншах рассмеялся.
Халиль смотрел на рослого, рыхлого, обросшего щетиной, снова самодовольного человека: 'Мой отец!'
Но это сознание шло не от сердца, — он не рос, не живал у отца, не слыхивал от него ни ласковых слов, ни заботливых наставлений, ни проборок.
Когда позже просто, но чисто одетого, вымытого, выбритого Мираншаха снова привели к Тимуру, Тимур долго разглядывал сына, опускавшего глаза и напускавшего на себя, а может быть и переживавшего раскаяние и сокрушение.
— Ну?
— Вот он я, отец.
— Что будешь делать?
— Ваша воля, отец.
— Здесь тебе делать нечего.
— Я понимаю, отец.
— То-то.
Тимур опять молчал, глядя на сына, будто прицеливался, медля спустить стрелу.
— Поезжай!
— А куда?
— Тихое место — город Рей.
— Купцы там… Я с них большую подать взыскал. Опасно мне там, отец.
— Они рады будут.
— Это чему же, отец?
— Виду твоему. 'Вот, скажут, лез на коня, а влез под коня!' Срам!
— Уж лучше куда-нибудь…
— Нет, туда, — там смирней будешь, среди пустого базара.
— Отец!
— Собирайся! И живо; я велел твоему наставнику до свету лошадей приготовить.
— Да уж темнеет!
— Поспеешь. Есаул твой теперь твоим наставником будет, атабегом, а сыновей своих всех тут оставь, со мной.
— Меньшому четвертый год всего!..
— И хорошо: в голове мусора меньше. Ступай, сбирайся.
— А нельзя ли…
— Ступай!
По-прежнему дробно переставляя тяжелые ноги, но с гордо вскинутой головой, Мираншах пошел мимо сторонившихся вельмож. У двери он было остановился, словно надумал что-то возразить отцу или спросить о чем-то.
Он неповоротливо обернулся, но увидел лишь темный, весь в лиловых морщинах лоб отца, погруженного уже в какие-то другие заботы.
Потоптавшись, Мираншах не посмел вернуться, вышел за дверь, и больше он уже никогда не видел своего отца — амира Тимура Гурагана.
Еще стуча колесами по камням, немногочисленные арбы Мираншаха двигались к выезду из города, еще закрыт был базар и сонные муллы шли в мечети к первой молитве, а Тимур уже вызвал к себе старшего из сыновей Мираншаха мирзу Абу-Бекра.
Царевич, едва проводив родителей в изгнание, был застигнут врасплох зовом деда. Хотелось побыть одному, свыкнуться с внезапной разлукой, поговорить с Халилем, который хотя на целых три года был моложе, но к деду был ближе и лучше знал, чем грозит их семье все случившееся за эти дни.
Он пошел на зов невесело, предчувствуя новые козни от безжалостного деда, боясь его и сердясь на него за расправу с отцом.
Воины, неся перед собой светильники, шли по темным предрассветным залам так быстро, что Абу- Бекр не мог замедлить шагов, подумать, зачем, для каких новых огорчений, идет к той угловой комнате, где всего несколько дней назад отец беззаботно беседовал с историками или рассматривал книги, исполненные лучшими переписчиками царства Хулагу.
Сухощавый и плечистый, как дед, но ростом не столь высокий, длиннолицый и густобровый, как мать, Абу-Бекр поневоле торопливо шел следом за воинами, слегка ссутулившись, опустив глаза, оправляя молодую пушистую бородку.
Он приметил, что, всегда такой нарядный и уютный, их дом теперь похож на какой-то склад или кладовую, где все вещи свалены грудами у стен, а ковры скатаны или сложены.
'Все уже подсчитал. Мог бы снова расставить по местам!.. — думал Абу-Бекр. — Что-то еще готовит. Поджечь, что ли, надумал? Немало на своем веку пожег'.
И вдруг яркое пламя ударило ему в лицо: десятки светильников пылали.
Воины раздвинулись, и за дверью он увидел деда, склоненного над искусно изукрашенной книгой. Дед продолжал разглядывать тонкие узоры, обрамлявшие, как лентой, каждую страницу рукописи.
'Золото, лазурь, киноварь. Переписчик из Тебриза. История Рашид-аддина!' — узнал Абу-Бекр и увидел в нишах по стенам остальные книги отцовского книгохранилища.
'И это отцу не отдал! А сам неграмотен!' — думал Абу-Бекр, ожидая у порога, пока дед заметит его.
Тимур поднял глаза и дружелюбно спросил:
— Проводил?
— Сейчас уехали.
— Я им дал охрану, не бойся.
