— Разве семья и войско — одно и то же?
— Семья одна. От твоей жены родятся мои правнуки. А правнуков своих…
Тимур, встретив взгляд Халиля, почувствовал железное упрямство внука, и все досады этого дня готовы были вспыхнуть в приступе неудержимей ярости.
Но старик сдержал себя:
— Разве у деда нет прав на правнуков?
И, считая, что ответил внуку ясно, добавил:
— Иди.
Но когда Халиль, понурясь, пошел было к выходу, Тимур его остановил.
— Ты что же?
— А что, дедушка?
— Этого старика прими, угости. Одари! Понял?
И когда с ним остался один Мухаммед-Султан, распорядился звать в залу своих вельмож.
Солнце уже западало, и свет в зале стал густым и прозрачным, как свежий мед.
Вельможи, вступив в залу, пошли мимо сокровищ безмолвные, ступая по ковру неслышно, как сновидения.
Глаза их не видели ничего, кроме груд сокровищ.
Натыкаясь друг на друга, наступая друг другу на ноги, шли зачарованные, немые, глядя то на все сразу, то на что-нибудь одно, столь обольстительное, что затмевало все остальное.
Лица у одних раскраснелись, словно перед ними пылал нестерпимый огонь; другие вспотели так, что вороты халатов потемнели, а пот струился и струился из-под чалм, со лба, застилал глаза; третьи шли, стиснув зубы, шевеля пальцами, будто ощупывали что-то. Иные, насупившись, глядели с ненавистью на то, что ускользнуло из их рук.
У святого сейида Береке нижняя челюсть отвисла, и мелкой дрожью трепетала его борода, как птица, у которой вдруг отсекли голову.
Тимур смотрел на своих сподвижников радуясь.
Его радовало, что они не насытились. Пока не иссякнет в них эта жажда и эта страсть, их не покинет сила, они останутся с ним, не отступят, не выдадут, не изменят.
Ему хотелось крикнуть им:
— Берите! Хватайте!
Не жалко было отдать: он смолоду любил делиться добычей, — тем он и держал вокруг себя смелых, отпетых головорезов. Но он знал их. Они растерзали бы здесь друг друга. Такую ошибку он сделал однажды в молодости, но больше не ошибался и приучил их терпеливо ждать, пока он начнет дележ. И слово его бывало нерушимо. Если ж осмеливался кто-нибудь пожелать большего или раньше, чем выходило по череду, горе ждало того — в пример остальным.
Он уже устал.
Ему хотелось уйти: силы иссякли.
Но уйти было нельзя: пока он стоял здесь, все проходили вдоль добычи чинно, степенно, молча. Но в том, что им хватит на это сил без него, он не был уверен и ждал, пока они обойдут всю залу.
И когда они перешли в другую залу, где было разложено всякое редкое оружие, всякие диковины из дерева или из кости, он вышел с ними и туда, как пастух, ведущий стадо на новое пастбище.
Лишь когда все было огляжено, он приказал запереть двери опустевших зал, ключи взял себе, а к замкам приставил крепкий караул из надежных воинов: час дележа еще не настал.
Может быть, сказались годы, — он испытал такой отлив сил, что готов был лечь тут же, на полу, в проходной галерее, и поэтому не пошел к женам, пировавшим по случаю приезда Севин-бей, а ушел в тихую комнату, сел у окна, велел подать вина и смотрел на погружающийся в голубую мглу Самарканд, где лишь вершины деревьев еще пылали закатом над плоским простором города, над потемневшими карнизами мечетей, дворцов, караван-сараев.
Выпив чашку густого красного вина, он позвал Мурат-хана и велел передать великой госпоже, что ждет сюда Севин-бей.
Сарай-Мульк-ханым вошла разгоряченная пиром, разговорами и вином, но, взглянув на лицо мужа, быстро оправила платье и покрывало, чтоб складки легли строже и проще.
Севин-бей осталась такой же, как днем, — видно, все это время ей было не до пира, не до разговоров.
— Благополучно доехала? — спросил Тимур.
— Благодарствую, отец. Даже не видела дороги.
— Что с тобой?
— Со мной меньше, чем с вашим сыном.
Рука Тимура дрогнула, лицо поднялось.
— Что с ним?
— Берегитесь его, отец!
Пальцы старика хрустнули, так крепко он сжал кулак.
— Что с ним, спрашиваю!
— Он одичал. Он все разрушает. Он всех ненавидит, кроме тех, с кем пьянствует. Он замышляет против вас, отец!
— Нет! — твердо возразил Тимур. — Ты что-то путаешь.
Сарай-Мульк-ханым участливо предложила ей:
— Ты, может, сперва отдохнула б с дороги?
Но Тимур прервал жену:
— Молчи! Не твое дело.
— Я, отец, не от дороги устала. Меня измучил ваш сын.
— Поссорились?
— Он все разрушает, отец!
— Давно?
— Третий год он нездоров. Упал с лошади, ударился головой — и началось.
— Расскажи.
— В Султании он велел разрушить тот прекрасный дворец, который вам нравился. Я спросила: 'Зачем?' Он сказал: 'Там замурованы сокровища, я их искал'. Никаких сокровищ не оказалось. Но я ему поверила. Вдруг в Тебризе он приказал развалить гробницу Рашид-аддина, историка, а кости его приказал вынести и закопать на еврейском кладбище. Я опять спросила: 'Зачем?' Он ответил: 'Этот негодяй непочтительно писал о мусульманах'. Я сказала: 'Вы любите читать историю; разве там есть подобные поступки?'
Тимур переспросил ее:
— Он любит читать историю?
— Он приказал, чтобы ученый Наджм-аддин [так] перевел для него с арабского сочинения Ибн-аль- Асира. И хорошо вознаградил переводчика, а книгу бережно хранит.
— Вот как? А потом?
— Потом он вдруг крикнул: 'О моем отце говорят, что он создает прекрасные здания. Я хочу, чтобы обо мне говорили, что я ничего не создал, но разрушил лучшие здания мира'. Я сказала: 'Ваш отец создает величайшее государство'. Он ответил: 'А обо мне скажут, что величайшее государство отца разрушил его сын мирза Мираншах. И прославят не отца, а меня, потому что разрушать веселее!' Я сказала: 'Не следует так поступать!' Он расхохотался, а потом вдруг кинулся на меня, выхватил нож…
— Он не посмел бы!.. — крикнул Тимур, вскакивая, глядя на сноху округлившимися глазами.
Но сдержал себя и, не веря ей и от этого успокаиваясь и желая успокоить ее, покачал головой:
— Нет, он… Не осмелился бы. Я его знаю: смелости в нем нет!
— Отец!
Тимур уловил и попрек и скорбь в этом слове и подошел ближе.
Она торопливо распоясала верхней халат; распахнула нижний халат:
