каменщика.
Там стоял один из стражей, отирая полой халата раскрасневшийся лоб.
— Ну? — повернулся к нему царевич.
— Всыпали, господин.
— Не слышно!
— И не услышишь. Стиснул зубы и перемолчал. Перемолчал, пока били.
— За то, что молчал, дай ему еще столько же.
— Чего?
— Ремня!
И с досадой Мухаммед-Султан пошел к строительству ханаки.
Невдалеке от ханаки кончали рыть обширную, глубокую яму, и, слева, в глубине, каменщики уже укладывали по ее краям кирпичную стену: строили склеп и гробницу над древней могилой, с незапамятных времен притулившейся здесь, где из века в век строились и перестраивались усадьбы вельмож и царевичей. То придвигались к могиле дворцы, то рушились, а могила оставалась.
Новые дворцы ставили на новых местах, а у могилы насаждали сады. Так в последние годы она оказалась в глубине Мухаммед-Султанова сада, увенчанная знаменем, полинявшим на солнце, и волосяным бунчуком, откуда весной птицы выдергивали волосы для гнезд. К обветренному, обветшалому своду надгробия изредка приносил кто-нибудь из жителей то красивый обломок кирпича от давно исчезнувших зданий, то витые рога горных козлов, то пожелтелый кусок мрамора с непонятной вековой надписью, на память о прочитанной здесь молитве, хотя давно позабылось имя того, кого некогда опустили в эту могилу.
Мухаммед-Султан, стоя над краем ямы, смотрел, как мягко поддавалась земля круглым мотыгам землекопов, как время от времени в синеватом слое земли попадались то какие-то истлевшие кости, то глиняные черепки, неведомо как попавшие в этакие недра.
— Смотри, могилу не разори! — предупредил царевич десятника.
— Я и то им говорю: раскопались, размахались, а рыть надо исподволь, место святое.
— И кто там похоронен? — вступил в разговор Аргун-шах.
— Кто бы ни был! — ответил царевич.
— Очень уж стара могила. Не дай бог, прежде арабов засыпана. Тогда что ж…
— А что?
— Да какой же это святой, если до арабов? Языческий?
— И в прежние времена живали святые люди.
— Живали, да не истинному богу служили, а невесть какому.
— Нынешний народ тут молится, и помогает! Значит, большой святой.
— Молятся. Гончары его чтут, заступником считают: он будто бы сыном гончара был. Ведь и деревьям молятся! В горах, сам видел, молятся, и помогает!
— Только б вера была. Это главное.
— Вера, да… — согласился Аргун-шах.
Они снова молчали, глядя вниз на землекопов.
— Ройте веселей! — сказал Мухаммед-Султан. — Я вам мяса пришлю.
И пошел к дому.
Листья плавно опадали вокруг, иногда задевая за царевича, пока он шел через сад.
Мухаммед-Султан вошел в залу, полную гостей. Все сидели на коврах вдоль стен. Длинными ручьями тянулись узкие скатерти, уже покрытые грудами лепешек, но гости не прикасались к еде, чинно и тихо беседуя в ожидании хозяина.
Едва он опустился на свое место, вслед за ним вошли его жены и сели неподалеку, около двери. Вскоре вбежали слуги с блюдами, торопливо расставляя их под нетерпеливыми взглядами гостей.
Хозяин порывисто разорвал на части лепешку и ее нежные клочья подал Худайдаде, своему визирю, сидевшему рядом. Разорвал и другую лепешку и, наконец, протянув к блюду руку, первым взял кусок мяса, предоставляя гостям потчевать друг друга, любезно упрашивать соседу соседа первым приступить к трапезе.
Принесли вино. Наливая полную чашу, виночерпий подавал ее царевичу; царевич подзывал гостя и подносил ему в знак особой чести. Став на колени, гость принимал чашу из рук царевича, пил ее до дна, и гости кричали, одобряя пьющего:
— Эгей!
— Э, брат Аргун-шах!
— До дна, до дна!
Так Мухаммед-Султан подносил вино старшим из гостей, одному за другим, — пьющих ободряли. Выпив, гость отодвигался, чтобы уступить место следующему, и никто не смел не допить большой чаши, — в этом была бы обида хозяину.
Только женщины, приняв безучастный вид, лишь изредка тихо переговаривались между собой и смотрели на пир, как на зрелище, нарочито глухие и слепые к разговорам и развлечениям мужчин.
Севин-бей, сидя неподалеку от Мухаммед-Султана, присматриваясь к сыну, радовалась: он не был столь жаден к вину, как ее муж Мираншах, — пил изредка и понемногу. Ее развеселило, когда один из гостей подошел к Мухаммед-Султану. Задумавшийся о чем-то, еще совсем трезвый, царевич спохватился и прикинулся подвыпившим.
Только мать, все время следившая за ним, могла уловить это притворство. Она сдержала улыбку, но эта проделка сына очень осчастливила ее: если смолоду он так держит себя, значит, и впредь не оплошает, — тот, кто хочет подчинять других, не должен подчиняться ни хмелю, ни страстям, ни пристрастиям.
Слуги вносили новые и новые блюда. Пахло жареным мясом, луком, уксусом. Стало шумно.
Темнело.
Зажгли десятки светильников. Многие из гостей разбрелись по ближним комнатам. Рабы стелили им на полу одеяла; свернув под голову халаты или подоткнув подушки, некоторые отлеживались, дремля или лениво переговариваясь.
Один гость, приподнявшись над подушкой, спросил у лежавшего рядом старика:
— Не слышали, про мирзу Искандера он не спрашивал?
— Пока молчит.
— Мирза Искандер еще не знает его!
— Знал бы, дождался бы: пил бы сейчас за здоровье правителя, беседовал бы. Правитель наш в дедушку!
— Как это понять — не дождался, не встретил; будто заяц от волка, шмыгнул, да и прочь. Видно, совесть не чиста?
— Что-нибудь таит на душе!
— Таит, а что?
— Посмотрим.
— Посмотрим: то ли заяц от волка, а может, волк от зайца!
— Как, как?
— Соскочил с дороги, да и притаился за бугорком. Ждет, пока заяц ему бок подставит.
— Бывает и так.
— Бывает! Да только, гляжу я, правитель наш не из таких, чтоб бок подставить. А?
— Бог его знает. Да…
Мимо лежавших прохаживались другие гости, искали, где бы самим прилечь, прислушивались…
В большой зале зарокотал бубен, — сперва мелкими россыпями, вызывая плясуна.
Вышел поджарый плясун, длиннолицый, с узким лицом, будто сплющенным на висках, туго затянутый в короткий полосатый халат; пошел плавно на легких ногах, поблескивая мягкими сапожками.
Бубен загудел глухо, томно.
Некоторые из гостей поднялись с одеял, вернулись в большую залу, собрались в дверях.
Мухаммед-Султан протянул руку, и ему подали нагретый над костром богатый бубен, сверкнувший
