Эта девочка, такая воздушная, оказалась мила и непреклонна. Я впервые встретил человека, который был вежлив, но это не было признаком слабости. А потом появилась парикмахерша, лохматая, похожая на медведицу спросонья. Оказалось, это мать. Я был поражен. Они были такими чужими друг другу. Потом всю неделю я ходил обалдевший. Засыпая, я видел эту девочку. Я старался вызвать ее образ. Всю, с ног до головы. Казалось, до этого я никогда не видел девочек! Она была вся такая новенькая! Я вызывал в памяти ее руки, тонкие и медленные, такие ранимые, будто созданные, чтоб их любили и ломали... Ломали и любили... Там было много солнца, в той мастерской. Так много, что от девочки этой остались руки ее и глаза...
Я таких видел в кино. Они были принцессами. «Здравствуй, папа! Бонжур, мами...» И книксен, и вот они мелькают в своих платьицах, и тени сада, и свет...
Я от них начал сходить с ума. Они мне начали сниться. А может быть, это я им снился... И вся моя жизнь, все мечты были сном этих девочек с горных вершин, этих спокойных фей с мертвыми цветами в руках... А однажды, проснувшись от такого видения, я понял, что умираю! Проснулся, а сердце выпрыгивает. «Я умираю, — сказал я вслух и повторил: — Я умираю...»
Мать что-то пробормотала, отец приподнялся с нее и прошептал: «Иди поешь... Там в холодильнике... Колбаса осталась...» Раньше я так добывал себе пропитание. Закатывал глаза, ломал руки, терял сознание... Я бормотал, что умираю. Отец не верил. Он знал, что мне надо для воскресения.
А в этот раз я действительно почувствовал смерть. Я умирал по-настоящему. И отец мне снова не поверил... Они с матерью заснули, я лежал в ужасе, думая о том, что со мной происходит... Я слышал их дыхание. Их спокойное дыхание. Они были бессмертны в ту ночь... И если б я не заснул, то умер бы. Это точно...
Жирный мальчик, умирающий от любви...
И смех и грех...
------------------------
------------------------
Затрапезные из нас с Витькой были плакальщицы. Стоило только начать, мы становились как заики. Я все принимал всерьез. Нельзя работать только нутром! Нельзя. Это было целое искусство. А мы таращили глаза, надували щеки, пердели, краснели, и тут я начинал рыдать... Всерьез, по-настоящему. Старухи даже обалдевали! Они замолкали, прекращали свои причитания. Смотрели на меня, будто я сделал что-то непристойное! А я выбегал весь в слезах. Придурок!
Витьке тоже приходилось смываться. Он на меня орал потом. Стоим мы на площадке, он весь дрожит от возмущения моим поведением, а меня смех разбирает...
Что мы хотели выразить? Что это было? Наверное, наша скука и безысходность... Эта степь и городок... И наша высотка в степи... Не знаю. Мы были тогда так одиноки на лестничной площадке...
Витька орал, что нельзя плакать по-настоящему!
--- Надо все делать как старухи! --- Не обращай внимания на гроб! --- Смотри на них! --- И думай о чем-нибудь грустном! --- И не тужься! --- Не кряхти, а то старухи себя не слышат! --- Ты просто представь, что кто-то умер! --- Кто-то, кого ты любил! --- Но не слишком! --- Сразу нельзя плакать --- Понемногу --- Вспомни обиды Ну, кто тебя дразнил? --- Кто пиздил в школе? --- А, вот, вспомни-ка о Лорде! --- Видишь! --- Сразу стал как пришибленный! --- Но не увлекайся --- Потихоньку --- А потом, в конце, давай! --- На всю катушку! --- Ну, умирал же у тебя кто-то! --- Давай --- Пошли снова! --- И смотри --- Не можешь срать — не мучай жопу! ---
Он был настоящий режиссер. Все шло потом как по маслу.
-------------------------
-------------------------
Мы были, наверное, так дики, так одиноки... Над нами самими стоило бы хорошенько порыдать и поржать. Но кто? Все были так заняты жизнью, так одержимы этой погоней...
Со стороны наши с Витькой занятия выглядели либо издевательством, либо попыткой двух имбецилов выразить то, что у них на душе. «Где?! На душе? Да у них вообще нет души! О чем вы говорите... Это даже смешно! Нужно работать! Нужно растить детей! Образование!..»
Вот мы и стояли перед ними, дети, а они и не видели...
--- Давай, Фриц! — шептал Витька. — Давай! --- Если слезы по щекам текут, значит, это по- настоящему, а так... Это не считается! --- Ну, давай! --- Вспомни! --- Ну, кто давал тебе пизды в школе? --- Помнишь?! --- Его рожу?! --- А тот, кто плюнул тебе в морду?! --- Вспомни? --- И все пойдет нормально! --- Как ремень у тебя спиздили и потом насрали в карманы! --- А, вот, вот, вот ---
У меня першило в носу. Резь в глазах и первый наплыв. Второй, третий... А нужно было еще больше, чтоб они текли по морде. Чтоб было по-настоящему. Старухи эти вокруг гробов были остроглазы, как кроты. Им нужно было сделать Ниагару слез. У меня начинало получаться! С каждым разом все лучше и лучше!
Стоило только представить себе смерть прабабушки! То, что я не вырыдал на горе... И все шло как по нотам. Витька еще должен был меня притормаживать, когда я расходился!..
Дети нуждаются в развлечениях больше, чем в хлебе... Поверьте. Это потом они учатся развлекаться жратвой.
Конечно, я рос и все время ходил с урчащим брюхом. Стоило нам с Витькой добыть что-нибудь, мы несли на чердак. Там можно было укрыться от этой свистящей в ушах болтовни. Тем более я половины слов не понимал из тех, что придумали «эти». Витька взрослых так и называл всегда — «эти».
Когда старухи подъездные перемерли, а оставшиеся были крепки, мы устраивали похороны самих себя. То я Витьку оплакивал, то он меня. Он меня лучше. Когда его очередь была лежать со сложенными руками... С печальным лицом «умруна» он больше пяти минут не выдерживал. Ему так тяжко было просто лежать. Тем более мы переодевались в старух! Конечно, это была моя идея. Чья еще...
Он, сопя и матерясь, как наш лифтер Архангел, натягивал на себя юбку и недовольно ложился. А стоило ему повязать шаль, я сразу выигрывал. Он ерзал на двух табуретках, мы их специально притащили. Он сопел, пыхтел и украдкой чесал нос. Он ерзал и терпел. Но ему трудно было умирать. Это сразу видно! Сразу ясно, кому легко умирать, а кому трудно!
Вся соль была в том, чтобы рассмешить «умруна». Стоило только ему завязать узлом шаль и выпятить при этом подбородок, я катился на пол со смеху. А он, ругаясь на чем свет стоит, вылезал из своего гроба и тоже начинал ржать.
Пожалуй, это была единственная игра, в которую я выигрывал, совсем не желая этого.
А когда я ложился на доски, Витьке приходилось туго. Что бы он ни вытворял, ему не удавалось заставить меня даже пошевелить ресницей.
Я лежал с закрытыми глазами. Не шевелясь. Было так удобно, так спокойно. Я бы всю жизнь так пролежал. Если б не надо было постоянно набивать брюхо. В такие минуты я никогда не засыпал. Наоборот, я испытывал странный подъем... Все мои воспоминания, как вода, прибывали и прибывали... Они грозили затопить всю нашу высотку... А потом я испытывал удивительную тоску. Тонкую тоску, светлую. Печаль без слез. Будто ты склоняешься к чему-то самому дорогому... Лежа, я будто летел на спине. Было легко, и по всему телу проходила дрожь... Чувство легкой тяжести... Я будто лежал на высоком месте. На вершине горы. Потом, играя, я всегда представлял себя лежащим на вершине далекой горы. Совсем одним, но не одиноким. Я не чувствовал ни грусти, ни утраты. Я покоился без воспоминаний... Только иногда я думал о той книге деда Вилли, о тех немецких легендах... Я будто лежал посреди одной из них, на вершине горы. И тот дикий вепрь-отшельник нес меня на спине... Мы летели над темным лесом... И я держал в руках голову мужчины. Отрубленную голову, и прижимал ее к себе, как что-то самое-самое дорогое... Это было так странно, так необычно...
Ты лежишь на чердаке, переодевшись старухой!.. Ты умираешь!.. Ты играешь, и приходит такая минута... Такая минута...
Это было удивительно.
Витька смотрел на меня и рыдал в голос! До моего слуха ничего не доходило. Наверное, я действительно становился мертвым! Он звал меня, но я не отзывался. Он дергал меня, трепал, но я не воскресал. Его это самого пугало до смерти!
--- Ебаный придурок! --- Ты чё, правда сдох?! --- Я тебя трясу как яблоню! --- Брось свои штучки! ---
