похуже, подтащил к середине, влез и, с трудом удерживая равновесие, стал снимать люстру с крюка — он смутно помнил, что вешаются так.
Люстра долго не давалась, он обеими руками ухватился за тонкую ножку и, перепачкавшись пылью, дергал ее туда-сюда. Сыпалась штукатурка, крюк ерзал в пазу, но люстру не пускал. Сашулька полез было пальцами под колпачок, но вспомнил про ток, отдернул руку, покачнулся, держась другой за ножку, — и тут опа вдруг снялась п повисла па проводах, подрагивая. Сашулька едва удержался на стуле. «Хор-рошо», — пробормотал он. Снял для чего-то очки, спрятал в карман штанов, поглядел на крюк. Хлипкий, он, скособочившись, чудом сидел в дырке, сильно обкусанной по краям, вдоль и поперек в трещинах. Сашулька поспешно отвел взгляд, стыдясь поверить в полную непригодность. «Страшный крюк», — сказал он вслух. Заторопившись, сделал две петельки па концах веревки, вдел одну в другую, зацепил длинный конец за крючок. Расширил петлю, повисшую прямо перед лицом, стал тыкаться туда головой, люстра сильно мешала, он отпихивал ее плечом, балансируя руками. Попав, задумался на секунду — как вешаются: веревку пропускают под воротник? Нет, кажется, нет… Он скосил глаз па петлю, снова отпихнул люстру, подсунул петлю под воротник, воротник пригладил, кашлянул погромче, вобрал воздуху, возвел глаза в потолок, в этот момент дверь распахнулась, влетела старуха, разнюхавшая в прихожей пары алкоголя, впереди — свора кошек.
— И-й-эх! — зверски крикнул Сашулька, притопнул, подпрыгнул и, проломив на обратном пути сиденье, рухнул в стул.
Старуха перекрестилась.
На мансарде — танцевали. Явилась еще Бэла, по кличке Бэла-супер, из Парка культуры.
— Че, говна объелись? — спросила она сразу.
Маринка, странно притихшая, присмиревшая, не пила
совсем, лишь покусывала некрасивый ноготь большого пальца и, притулившись к Херикову, наблюдала.
Георгия подмывал щекотный восторг. Вечер получался.
В 21.30 раздался стук в дверь, на него мало обратили внимания, Георгий, договаривая фразу, задом пошел открыть. В мансарду, явление последнее, стремительно вошли родители Шамиля, впереди — нетрезвый отец в голубом, который и установился посередине. «Кровь пьете?» — сказал папа, кивнув на красное, и обвел помещение налитыми глазами.
Все замерли — кто как был, ни единый звук не излетел из дамских уст: Бэла — с устремленным к Шамилю движением всего тела, Георгий — у двери в виде столба, Хериков — сидя боком на тахте и немного растопырив руки, словно намереваясь произнести Марине торжественное слово, Марина — изумленно откинувшись на спинку тахты, с рукой на отлете, на которой так и застыл торчком большой палец.
— Собирайся, — папа мотнул головой Шамилю. — А ты, щенок, — он обернулся, красные глаза уперлись в Георгия, — чтобы больше я твою харю…
— Ш-то? — Георгий, сорвавшись с места, в один прыжок оказался возле зятя великого человека, — ш-то ты сказал? — Георгий угрожающе пригнулся, выпятив вперед лоб.
— Но-но! — инстинктивно втянув живот, сказал зять и, схватившись за руку Шамиля, сделал боком быстрый шаг к двери. Дочь великого — за ними. Миновав порог, зять обернулся. — Ну, сука, держись, — с ненавистью сказал он.
— Пшел вон, — процедил Георгий, слепая ярость изуродовала лицо.
Маринка с Геной уехали сразу вслед.
В 7 утра пришел участковый с золотыми зубами. Кто такие, где договор о поднайме, документы, почему посторонние, кто хозяин, почему водка, что за девицы, почему один, а девицы — две, что на втором этаже, где учитесь, что-о? — тем более, подпишите протокол. Что будет? Все будет.
Действительность поплыла, буквы кренились, складываясь в дикие словосочетания: «Обыском установлены четыре бутылки водки (пустых) и две гражданки, одна отказалась, вторая сообщила работнику МВД, что Клеопатра». Участковый, оглядываясь на Бэлу, вышел.
Опустившись на тахту, Георгий силился сдержать работу сердца. Уронив руки на колени, весь сжался, глядя в точку, сбился внутрь себя, как передерживают боль. Тамарка с Бэлой на цыпочках перебирали по бутылкам — опохмелиться, и сдавленно хихикали. Без мыслей, не слыша, не видя, Георгий находился в паническом забытьи, в том состоянии, когда вздрагивают от телефонного звонка.
В восемь зазвонил телефон. Арсланбека на выходе из общежития перехватила черная «Волга», двое в штатском, кажется, го-го-госбезопасность, зубы стучали, спрашивали из окна — знает ли Середу, да, знаю, не замечал ли чего странного, на-наркотиков, например.
В девять уже в институте. Баранович сдержанно, как целуют любимую девушку, сказал, что вызывают в угрозыск, комната 26, как вы сказали? Ну что вы — конечно, немедленно. Как? А! Так насчет валюты и девушек, ну, не знаю — какие там у вас бегают по ночам голые, хм, бывают же такие милиционеры глазастые, нам бы! Носятся голые по крыше дома — где вы там живете, чердак или что.
Ниночка, услышав про девушек, всхлипнула. Ламара Юсуповна при слове «валюта» встала за столом и так и стояла, пока Георгий не вышел стремительно прочь.
Он не запомнил, как добрался до угрозыска. По дороге скрипел только зубами — от решимости отстаивать себя до конца. В голове тасовались обрывки грядущих уголовных вопросов, наскакивая один на другой, вдруг вытягиваясь в длинную цепочку ответов: «Ну, выпили, да, ну и девушки, да, было, но ничего такого не было, они порядочные девушки, хм…»
Отстраненно удивился, как близко расположился РОВД от общежития — зеркально напротив, через трамвайную линию, словно отражались друг в друге: то же казематное строение из набрякшего бурого кирпича с наглухо задраенными подъездами.
Георгий занемело пронес весь ледоход мыслей по придушенным коридорам, пахнувшим туалетами и потом из-под фуражки вперемежку с яловым сапогом. Добрался до двери № 26 на втором этаже с внятной табличкой «Хурцилава». Сзади откуда-то жалобно пропикало и следом музыкально грянуло:
«Та-там-та, та-т
«Кого-то хоронят», — с стесненным сердцем подумал Георгий, подтолкнул дверь и, задержав дыхание, вдвинулся наполовину в образовавшийся промежуток.
— Середа? — спросили сразу.
Георгий поскорей кивнул. Человек указал глазами на стул, достал бланк, щелкнул ручкой о стол, произнес:
— Фамилия!
Георгий сел и честно смотрел в неправдоподобно рядом, в кучку, посаженные глаза.
— Я не слышал, — сказал человек.
Георгий произвел звук, даже несколько звуков, ему показалось, он хотел проговорить: «Как? Так вы же сами только что…»
— Что вы так сопите, этсамое, у тебя что, астма?
— Нет, но…
— Фамилия? — бесстрастно прервал Хурцилава.
Без всякой зависимости от глаз и отдельно от тона па губы Хурцилавы вдруг ни к чему набегал род улыбки и тут же пропадал.
— Чья, моя? — с готовностью спросил Георгий.
— Нет, моя, этсамое.
Георгий внимательно посмотрел ему в губы.
— Хурцилава! — вдруг отчаянно сказал он и зажмурился.
— Та-ак, — Хурцилава начал приподыматься. — Шутник? Тухто!! — внезапно гаркнул он.
Георгий, передернувшись всем телом, выдавил:
— Кто, я?
За стенкой грохнуло, раздалась стремительная дугообразная перебежка, вломилась сзади в дверь и замерла на пороге.
— Забрать! — гаркнул Хурцилава, сверля Георгия одним циклопическим глазом на переносице.
Шаги грохотнули к спине, Георгий беззвучно позвал: «Мама!» — и судорожно напряг под сиденьем
