Он пронзил бы наглеца копьем, не задумываясь.
Рана болела намного меньше. Одиссей прислушался к темноте, различил вдали ахейские огни у кораблей, звезды над головой… Шум волн, бьющихся об утес на Итаке, это из детства.
«Прыгай!» — сказал себе Одиссей.
Песнь седьмая
Как рождаются боги?
Об этом рассуждали ученые мужи и безграмотные пастухи (у вторых, кстати, получалось лучше), об этом написаны трактаты, пропеты гимны… Есть даже несколько древних анекдотов, юмор которых, как и всяких анекдотов, был утерян в третьем поколении, и последующими слушателями они воспринимались как вполне серьезные заветы высших сил.
Об этом высказывались мудрецы и бездарности; подводили итоги доктор античной истории, переквалифицировавшийся в политика-экстремиста, и гениальный непризнанный музыкант, подравшийся в подворотне с пятью неизвестными поэтами.
Но никто не ответил на вопрос.
Век тринадцатый (из тех, что до н. э.), по счастью, атеизма не знает. Спокойно гуляют по планете религиозные фанаты. В поисках совершенства они убивают друг друга. Им ни к чему сложные аналогии — пока что. У них на это нет времени: слишком дорого время для смертного, слишком коротко.
И вопрос висит, освещая младенцев и старцев, пепел Гектора и здоровое тело Аякса.
Так как же?
Легкий звон — это было первое, что он услышал.
Может быть, его издавало море, которое он снова видел перед собой, — а думал, никогда ему уже не встретиться с таким обилием соленой воды. Может быть, источник звука прятался в камне: если обернуться, невысокие горы ждали за спиной, красноватые, вроде бы незнакомые, но как будто послушные. Но вероятней всего — тимпалы играли у него в голове, почему именно сейчас?
Как он здесь оказался. Это не было вопросом, факт имел место: как-то он здесь оказался. Ни одного человека вокруг, и ни единой мысли о том, как он сюда шел.
Тихий звон облегчал душу. Прежде не было в ней такой чистоты, ясности. Прежде было много всего, но память зачем-то отключилась. Он знал, что не потерял ее — память вернется, просто не надо вспоминать до поры, не надо напрягать силы на всякую чепуху.
Вот что пришло ему в голову, заняло ее бесцеремонно, и он понял, что эта фраза — единственный закон его нового существования.
Умирал он или нет. Своими ли ногами явился на этот пустынный берег, или чья-то воля перенесла его. Не имело значения. Только одно, только это:
«Надо разобраться, что есть у меня внутри, — сказал он своему сердцу. — Но позже… Сначала — получить удовольствие».
Он глубоко, радостно вдохнул, ощущая нагретый солнцем воздух. И вобрал в себя море, впоследствии названное Красным.
— Когда он придет? — спросила Афина.
Гермес развел руками, покачал головой и пожал плечами.
— И ты не можешь узнать?
— Об этом знает только Отец наш…
— Нет, — сказала Гера, — об этом знает только он сам.
— Тогда, пожалуй, об этом не знает никто.
Ему нравилось расстояние. Нравилось, что расстояние есть, что оно режет мир на удаленные места, что его можно преодолевать, дегустировать, уничтожая каждый следующий кусочек с каждым следующим ударом сердца.
Так он добрался до подножия горы. Недавно тут стояли люди, немало людей — об этом кричали земля и обглоданный тамариск.
Беспричинно ему захотелось взойти на гору.
Непредсказуемость движений удивила его, когда он решил покинуть берег моря. Свобода разрывала изнутри, он прислушивался, шаги куда-то направлялись. Не стоило искать объяснений, чтобы не потерять радость.
Для чего теперь идти вверх, он не задумывался.
Солнце согрело скалы, добралось до глубин — он все это чувствовал.
К вершине он не поднялся. Это простой путь, можно совершить, можно бросить. Он прервал на середине, стал озираться, посмотрел вниз, сбросил туда камешек, последил за тем, как тот падал. Заодно проследил, что происходило с камушком последние тридцать лет. Ничего не происходило. Он прислонился к горячей скале, выступающая острая часть впивалась в спину, ему это нравилось, как и расстояние.
Его взгляд встретился с солнцем, глаза выдержали…
Он расхохотался.
Все разновидности смеха побывали у него в гостях. И он сам был гостем. Он смеялся долго, ведь время, убивающее смертных, не имело значения.
Он припомнил — так, отголоском — что уже видел эту гору.
— Я, кажется, обнаружил… — Гефест оторвался от зеркальной поверхности.
— Где? — спросил Посейдон.
— Как? — спросил Аид.
— Камушек полетел вниз, — объяснил Гефест.
— Ну и что?
— Этот камушек должен был лежать еще тысячу лет.
— Камушек?
— Да.
— Ну хорошо, где он? — спросил Посейдон.
— На горе Моисея.
— Кто такой Моисей?
— Мес-Су, патриарх этого нового кочевого народа.
— Ты думаешь, он сделает его избранным?
— Ну, это уже не мое дело, — сказал Гефест.
— Подводные лодки тоже не твое дело, — напомнил Посейдон. — А я почему-то слышал о каком-то проекте.
Гефест усмехнулся.
— Мое дело — чтобы все камушки лежали на местах.
— Он что, пересекает Синай? — спросил Аид.
— С юга на север.
— Его тянет к нам. Он чувствует зов… Значит, Отец уже принял его в свой пантеон.
Он решил остаться в пустыне. Разумеется, не навсегда, этого всегда, похоже, теперь будет очень много. Расстояние никуда не денется, он еще порежет его на мелкие кусочки…
Его завораживала вещественность предметов. Один из дней он провел, трогая скалу. Он прикасался к ней пальцами… И отпускал. И снова прикасался. Это был хороший день.
Ему нравились колючки, потому что они кололи руки и напоминали о вечной жизни. Мгновенная боль твердила: «Ты здесь, со мной», — и проходила при малейшем душевном усилии.
