X
Это был гостевой дом. Их впустили в общую, закопченную комнату. Аридем усадил мать у очага и, спросив горячего вина, уже стал развязывать узелки со снедью, как вдруг в комнату ввалилась шумная солдатская ватага.
Промокшие легионеры отряхивали плащи, выжимали туники, посылая проклятья ветру и ливню.
Молоденький щуплый солдатик подбежал к очагу:
— Старуха, убирайся! Пусти меня к огню!
— Она замерзла! — Аридем не повысил голоса, но тон его был далек от заискивания. — Мы уплатили за очаг!
— Неважно… Собирайте свои лохмотья и проваливайте в Тартар!
Легионер толкнул Ниссу. Аридем схватил его за руку. Взгляды их скрестились.
И солдат вдруг выкрикнул:
— Мой беглый раб!
Это был Муций.
— Я никогда не был твоим рабом. — Пергамец старался говорить как можно спокойнее, но голос, помимо воли, начинал подрагивать.
— Значит, я лгу? — взвизгнул римлянин. — Квириты! Варвар обвиняет римского солдата во лжи!..
Стоявший рядом центурион ударил Аридема по уху.
— Думай, что говоришь!
— Легионер ошибся! — Аридем закусил губу, чтоб сдержаться: дело шло о жизни и свободе. — Я был рабом у его товарища, но он меня продал. Я выкупился…
— Покажи вольную.
Аридем опустил голову. Муций настаивал, чтоб ему вернули его собственность.
— Он бунтовщик, — решил центурион. — Пусть судят. А? Притащим сюда их судью? Вместо театра повеселимся.
— Он мой! — настаивал Муций.
— Тебе судья заплатит, а мы пропьем, — утешал центурион.
Перепуганный насмерть, трепещущий, как лист на ветру, сирийский блюститель законов предстал перед легионерами. Центурион наскоро объяснил суть дела.
— Суди хорошенько. Со свидетелями, по справедливости, — Центурион подмигнул легионерам, — мы хотим по всем правилам. Римляне уважают справедливость!
Усевшись вокруг огня, солдаты хохотали. Один Муций не смеялся. Нервно потряхивая кудряшками, он зло поглядывал то на Аридема, то на центуриона. Его защитник Титий стоял в наряде, а без него трусливый новобранец не осмеливался настаивать на своем праве.
Начался суд. Судья дрожащим голосом задавал необходимые вопросы. Легионеры с издевательской почтительностью отвечали. Нисса, забившись в угол, в ужасе ломала руки.
Аридем молчал. Суд был скорый. По закону Сирии всякий мятежник приговаривается к смертной казни. Но поскольку — старик судья старался не смотреть на обвиняемого, — поскольку раб есть достояние или государственное, или частное, то казнить его нежелательно. Согласно справедливости… раба Аридема за попытку к бунту и побегу надлежит отправить в каменоломню — пожизненно!.. Нисса страшно закричала.
— Мама, не плачь! — рванулся к ней Аридем. — Ты свободна, у тебя вольная, а я вернусь…
Он не договорил. Его увели. Нисса кинулась за сыном, но ее, смеясь, оттащили. Тогда в исступлении она выпрямилась, обвела взглядом солдат и, внезапно подпрыгнув, вцепилась в горло Муцию.
Услыхав вопли обожаемого друга, Титий покинул пост и влетел в распахнутую дверь.
— Что здесь происходит?!
Ниссу уже оторвали от Муция.
— Мятежница! — вопил он. — Всю шею исцарапала. В каменоломню!
— Ну, ее в каменоломню — не велика польза, — оборвал центурион. — Выкиньте падаль и спите! Маврий, на пост вместо Тития, твоя очередь!
Судья, согнувшись и непрерывно кланяясь, удалился.
Легионеры расположились на ночлег.
— Воет старуха! На улице воет! Страшно!.. — Муций под плащом жался к своему покровителю. — Зря мы… Проклянет старуха, — бормотал он. — Я пойду посмотрю.
Он вернулся, всхлипывая.
— Воет! Сидит под луной, вся черная, и воет! Дождь перестал. Звал, не слышит… Жаль ее!
— Жалей их, тебя же придушат, — буркнул Титий. — Спи!
— Я не усну. Не знаю, что со мной делается, — мать вспомнил, я у нее один… Нельзя, наверное, так, Титий…
Титий, ругаясь, отшвырнул от себя плащ, вышел. Дождь действительно перестал. Луна ныряла и выныривала в разрывах седого облака. В ее мертвенном синеватом свете отчетливо виднелись придорожные кусты, черное пятно на дороге.
Обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, Нисса протяжно выла. Легионер метнул копье — и, пригвожденная к каменистой земле, сирийка умолкла.
Глава третья
Тамор
I
Бирема на всех парусах спешила навстречу солнцу. Заложив руки за голову, Филипп лежал на палубе. Завтра он увидит Синопу — столицу Митридата. А ему грустно. Почему так грустно?
Перед отъездом он пошел проститься с соседями. Аристоник и Алкей были на виноградниках. Иренион сидела одна в прохладной зале и ткала. Под ее пальцами расцветали пышные и причудливые узоры. Увидев Филиппа, она не выказала никакого удивления.
— Я уезжаю, — сказал Филипп, пробуя улыбнуться, но чувствовал, что на глазах его навертываются слезы.
Девушка протянула ему руки.
— Как жаль, что ты не будешь на моей свадьбе. Разве ты не мог бы подождать с отъездом?
Филипп побледнел.
— Я уезжаю навсегда, но, если ты хочешь, я останусь… навсегда!
Иренион испуганно отшатнулась.
— Не надо, Филипп. Я не хочу мешать тебе достичь славы. Знай: ты мне дорог, очень дорог! Я никогда не забуду тебя…
Южный ветер дует в лоб, замедляя ход биремы. Гребцы налегают на весла и поют заунывную песню.
Они сидят в глубоких трюмах, прикованные тяжелыми цепями к своим местам. Они никогда не видят солнца. Сумерки, утро, полдень — все равно.
Пищу им, как диким зверям, бросают в отверстие. Если они перестают грести, их лишают воды. День и ночь взлетают и опускаются весла. Ныряет в волнах бирема.
В трюмах зловоние. Гребцов никогда не расковывают. Они тут же, сгорбившись, и умирают. Идущие вслед хищные рыбы пожирают выброшенные за борт их высохшие, скрюченные останки. Даже после смерти
