песню, когда напьется». И те несколько минут, которые Мулай Али заставил французов потратить на приготовления, драгоценных минут, которые спасли его (и это наверняка, поскольку снизу не было слышно ни звука, а беззвучным захват быть не мог), подарил ему Амар, когда, как осел, лежал, выделывая фиоритуры в надежде, что они приведут Мулая Али в восхищение. Он улыбнулся, повертел головой, стараясь разглядеть кролика на луне и одновременно думая о том, почему он не злится на Мулая Али, который обвел его вокруг пальца, а восхищается психологическим расчетом и непринужденностью, с какими все было задумано и проделано. Это была мудрость, свойственная только настоящим фесцам. Амар даже немного пожалел Мулая Али — ведь рано или поздно его обязательно схватят, а это была не очень-то приятная участь. Даже если нынешние беспорядки утихнут, французы не успокоятся до тех пор, пока не схватят его. Мысль о том, что за тобой охотятся днем и ночью, что у тебя нет ни минуты покоя, привела его в ужас. А Чемси! Вот уж на чьем месте Амар не хотел бы оказаться ни за что на свете. «Не забудьте!» — говорил Мулай Али, уходя, на случай, если кого-нибудь не схватят во время бегства. Всякий, кому повезет остаться на свободе или удастся передать весточку на волю, должен был позаботиться, чтобы Чемси получил по заслугам. Истиклал был особенно изобретателен по части уничтожения отступников. В конце концов, они его разыщут, в этом Амар ничуть не сомневался. Французы будут защищать его только символически: все же они были достаточно человечны, чтобы презирать осведомителей, хотя бы просто потому, что стукачей было слишком много (и, кроме того, было гораздо удобнее убирать старых и нанимать новых, находившихся вне всяких подозрений). Вряд ли Чемси доживет до праздника Мулуд.
Луна светила так ярко, что звезд практически не было видно. Теплый ветерок доносил слабый запах летних цветов, раскрывающихся по ночам. Казалось, только лишь стрекот цикад нарушает тишину. Амар прислушался повнимательнее: снизу, с другой стороны дома послышались какие-то неясные звуки. Прошло немного времени — сомнений не оставалось: снизу доносился тихий скрежет, потом — на сей раз совершенно отчетливо — прозвучал голос. Мгновение спустя много голосов: в дом вошли. Амар улыбнулся, представив, как, должно быть, разъярились французы, обнаружив, что добыча улизнула. Они будут метаться по дому, как муравьи, заглядывая на галереи и в комнаты, бегая вверх и вниз по лестницам, выкрикивая приказы и проклятия, вспарывая тюфяки и подушки, переворачивая столы, но аккуратно собирая все бумаги. Впрочем, от этого им будет мало проку, подумал Амар; Мулай Али был не таким человеком, чтобы беспечно относиться ко всему, что могло скомпрометировать Истиклал. Будь я членом Партии, подумал он с легкой завистью, он бы никогда не поступил со мной так.
Они перекликались на своем грубом, ненавистном языке, хлопали дверьми, громко топотали. Теперь они наверняка нашли Махмуда и других слуг и орали на них, как им казалось, по-арабски: «Через какую дверь он вышел?», — прорычал какой-то голос и мгновение спустя, передразнивая неслышный ответ, продолжал: «Не знаю, месье!» «Ничего, попадешь в комиссариат, все узнаешь!» Амар лежал, не шевелясь, прислушиваясь к каждому звуку, пытаясь представить, как далеко успел уйти Мулай Али со своими друзьями. Его не очень беспокоило, поймают их или всем удастся скрыться. Для Марокко не было большой разницы, что с ними случится, не важно было, сколько других, таких как Мулай Али, найдется в стране, успешно ли они будут действовать или провалятся. Живя рядом с христианами, они свернули с пути истинного. Они перестали быть мусульманами, и какая разница, что они делают, если делают это не во имя Аллаха, а ради самих себя. Правительство и законы, которые они создадут, будут всего лишь паутиной, сотканной на одну ночь. Отец говорил ему, что мир политики — это мир лжи, а он в своем невежестве и упрямстве делал вид, что соглашается, а сам шел вперед, не разбирая дороги, уверенный, что его старик, как и все прочие старики, просто утратил ощущение сегодняшнего дня. При мысли об отце он едва не расплакался; чтобы удержаться, пришлось сжать кулаки и стиснуть зубы.
Крики и грохот звучали уже совсем близко. Амар услышал, как они взбираются по лестнице, ведущей в башню, он мог уловить даже негромкие удовлетворенные возгласы. Неожиданно ему показалось, что теперь они наверняка обнаружат его, и, забыв об осторожности, перевернулся на бок и прижал ухо к бетонной крыше. Во французской речи то и дело звучало слово
Разом начали бить окна. Одно за другим вылетали стекла. Осколки, мелодично позвякивая, падали на землю. Амар подумал, слышит ли еще Мулай Али, что творится в его доме, а если слышит, то что он при этом чувствует. Решит ли он, что Амара схватили и тот сопротивляется? Но главное, решит ли он, что Амар расскажет полиции все те — в общем, безобидные — факты, которые были ему известны? Но потом он облегченно вздохнул: конечно, Мулай Али уже слишком далеко, чтобы что-нибудь слышать. Дребезжанье бьющихся стекол стихнет, прежде чем ночной ветерок донесет его до оливковой рощи.
Только теперь он, сам себе удивляясь, понял: несмотря на то, что полиция всего в трех-четырех метрах под ним, ему абсолютно безразлично, найдут его или нет. На какой-то миг у него даже возникло безумное желание забарабанить по крыше и завопить: «Я здесь, вы, сукины дети!» Они полезут на крышу, чтобы схватить его, а он будет лежать неподвижно, просто наблюдая за тем, что происходит. Когда же они, наконец, доберутся до него, то сначала изобьют, а потом отвезут в пыточную камеру полицейского участка, где к его
Он снова прислушался: вот они спустились, потом прошли обратно по галереям, через весь дом и вышли. Должно быть, они оставили свои джипы где-то далеко в полях, потому что прошла целая вечность, прежде чем до Амара донеслись слабые звуки: хлопали дверцы и заводились моторы. Когда они уехали, Амар перевернулся на живот и несколько раз всхлипнул — от облегчения или от одиночества, он не знал. Лежа на этой холодной бетонной крыше, он чувствовал себя брошенным всеми на свете, с необычайной остротой сознавая свою слабость и незначительность.
Его дар ничего не значил; теперь Амар даже не был уверен, что он у него когда-то был. Мир оказался иным, чем ему представлялось. Он оказался ближе, но, став ближе, уменьшился. Казалось, огромная часть великой головоломки неожиданно встала на место, закрыв от него далекие прекрасные пейзажи, точно их никогда и не было; смутно Амар сознавал, что, когда все окончательно встанет на свои места, не останется ничего, кроме завершенной головоломки — черной стены неопровержимой уверенности. Он получит знание, но все вокруг утратит смысл, потому что знание и было смыслом; больше ему нечего будет узнавать.
Прождав еще довольно долго, Амар ползком добрался до края и спустился обратно в башню, надев сандалии, чтобы не порезаться об острые осколки стекла, поблескивавшие в лунном свете. Он беззвучно прошел по темному дому, но ему даже не было страшно, только бесконечно грустно, ибо отныне дом полностью принадлежал тому, что когда-то было, но уже не вернется. Он прошел к взломанной входной двери и шагнул через порог. Кругом не было слышно ни звука. Ночь достигла своего пика: цикады смолкли в траве, ночные птицы притихли на ветвях деревьев. Пройдет время, и наступит пока еще очень далекая заря. Еще не успев дойти до рощи, Амар услышал за собой печальный крик первого петуха.
Глава тридцать пятая
И вот он уже в Виль Нувель, а утро в самом разгаре. Солнце обрушилось на мостовые, сковавшие землю, и жалкие деревца, призванные разрастись и давать тень прохожим, медленно чахли в его лучах. Амар держался тихих окраинных улиц, где было меньше народа. День выдался мучительно жарким. Навстречу ему шла старая француженка, вся в черном, неся домой с рынка полную продуктов сумку. Она подозрительно оглядела его и, прежде чем они поравнялись, медленно перешла на другую сторону, словно чтобы не встречаться с ним. Не видно было играющих детей, транспорт не ходил, все радиоприемники
