Этим утром Стюарты очень любезно пригласили меня на пикник на Рэй-Бич. Ни малейшего желания соглашаться у меня не было. Достаточно того, что они живут рядом, я в любое время суток слышу их отвратительное радио и терплю набеги их невоспитанного отродья в сад; не хватало только бросать дела и сопровождать их на пикник. Однако пригласили они от чистого сердца, и я решил завтра утром первым делом отправиться в город и купить какую-нибудь игрушку для маленькой Дороти. Может, трехколесный велосипед, чтобы удержать ее на тротуаре. Где угодно, где модно, только подальше от моего сада!
Утром я едва решился открыть газету, в страхе, что обнаружу там неизбежное. И все-таки изучение последствий — несомненная часть замысла, так что я ее открыл. Но полиция отчего-то молчит. Ничего не было, нигде. Это безмолвие озадачило меня: в некотором смысле я чувствую себя так, будто за мной наблюдают.
Стюарты были необыкновенно рады трициклу, или как бы это хромированное устройство ни называлось. Маленькую Дороти, казалось, весьма ошеломило его великолепие. Все же я еще не видел, чтобы она на нем каталась. Осмелюсь предположить: она слишком мала, чтобы возить его в одиночку вверх и вниз по лестнице между входной дверью и тротуаром. Полагаю, какое-то время родителям придется таскать его туда-сюда за нее.
Газеты по-прежнему упрямо хранят молчание, зато набиты дурацкими статьями о предвыборной кампании. Будто она может изменить ход истории — кто из двух огородных пугал получит власть. И сто семьдесят пять лет назад это не имело значения. Уже не предотвратишь полнейший, омерзительный ужас, который подползает с тех самых пор и сейчас уже почти рядом. Вольтер, Маркс, Рузвельт, Сталин — лишь почки на ветке, что лопаются, будто нарывы, там, где кожа тоньше всего. Кто посадил ядовитое древо, кто заразил кровь? Мне трудно разобраться: вопрос бесконечно сложный. Но, думаю, среди прочих повинен наш приятель Руссо. Этот непростительный механизм — интеллект — имеет несколько скверных сторон. Наихудшая, пожалуй, — толкование умов; влияние, пусть неявное, которые один разум оказывает на миллионы других: оно непредсказуемо, неизмеримо. И ведь не скажешь, как оно обернется, когда выйдет наружу.
Полиция, несомненно, затеяла какую-то игру. Умерло, по меньшей мере, пятнадцать человек, а ни об одном нет ни слова. Это, конечно, их дело, но я доволен и слегка заинтригован тем, как они во всем разберутся. У миссис К. сильная летняя простуда. Я всячески старался удержать ее в постели, но она так добросовестна, ей неймется продолжить обычную работу.
Странная это штука — часть рассудка, которая изобретает сны и сохраняет их, превращая какой- нибудь сон в цветную линзу между сознанием и представлением о том, что человек полагает реальностью. Иными словами, восприятие сна остается, хотя его подробности забылись. Последние дни меня угнетает особая обстановка, вкус, ощущение или как это еще назвать. Это лишь отголосок сна, и хотя я забыл этот сон, он ярок. И раз сон исчез, невозможно понять, когда он был. Он мог присниться неделю или много лет назад. Чувство, если оно вообще поддается описанию, напоминает усталость, рассеянность, потерянность, пустоту, бесконечность: нечто, объединяющее все это. Моя жизнь и мои мысли, пропущенные сквозь эту линзу, располагают к определенной меланхолии. Я отчаянно пытался найти дверцу в этот сон; возможно, если бы мне удалось его вспомнить, вернуться в него, я бы разрушил его власть. Обычное дело. Но кажется, будто это нечто живое, понимающее, что я хочу его отыскать, и решившее спрятаться. Я вроде приближаюсь к нему, и тут же меня словно отбрасывает назад, я отлетаю в некое безвоздушное, недосягаемое пространство внутри. Мне это не нравится; это меня беспокоит.
Когда все происходит совершенно немыслимым образом, остается только посмеяться. Нет никакой опоры, кроме голого факта существования; человек должен отказаться от логики ради волшебства. Поскольку сегодня утром шел дождь (похожее угро было, когда я отправился в город), а мне хотелось прогуляться, я подошел к платяному шкафу и достал серый фланелевый костюм. Я уже оделся, но тут вспомнил, что в правом кармане брюк большая дырка. Странное смущение охватило меня еще прежде, чем я задумался. Но мыслительный процесс начался. Как в тот день мелочь осталась в моем кармане? Достаточно просто. Я переоделся; сейчас отчетливо помню, как снял серую фланель и надел твид «в елочку». Будь я способен прожить тот момент полностью погруженным в себя, я больше бы не думал об этом, и нежелательное открытие не состоялось — во всяком случае, в тот раз. Но, по всей видимости, такая простота меня не удовлетворяла. Очередной рефлекс направил мою левую руку в карман пиджака — этот момент и погубил меня. Позднее я вытащил их все и пересчитал, сидя на кровати, но тогда просто застыл на месте, с открытым ртом, как идиот, ощупывая картонные коробки в кармане. Это неотвратимо — они лежали там. Секундой позже я сказал «Ага». Бросился к ящику бюро и открыл, чтобы убедиться, что это не те коробки, которые я склеил. Но и они были на месте, валялись среди стопок носовых платков. А что случилось с остальными?.. Тут не о чем думать. Я
По крайней мере — мне кажется, что знаю. Если приходится сомневаться в собственных глазах и ушах, пора сдаваться. И туту меня мелькает жуткая мысль: сомневаюсь ли я в своем зрении и слухе? Очевидно, нет; только в своей памяти. Память — пока еще самый хитрый обманщик. Однако в таком случае я бесконечно, ошеломительно безумен, потому что помню каждый миг, проведенный в метро. Но вот же коробки, лежат передо мной на столе, все двадцать. Я знаю их наизусть. Я так тщательно склеивал каждый кусочек. Ошибиться невозможно. Это знание подкашивает меня, я чувствую себя больным, совершенно больным. А голос во мне говорит: «Допусти невозможное. Не пытайся соотнести это с твоими предвзятыми представлениями о закономерности и случайности. Жизнь была бы печальной штукой, лишись она неожиданностей». «Но уж не таких, — отвечаю я. — В моем представлении о мире нет ничего столь разрушительного!» Ложусь спать. Все не так, как надо.
Сон выполз из своей туманной обертки. Не полностью, но это не имеет значения. Лежа в темноте, в полудреме, я узнал его тотчас же, стоило появиться частице. Я расслабился и подпустил сон к себе. Казалось бы, сон бессмысленный, и все же столь властный, что окрасил последние дни своей печалью. Его почти невозможно пересказать, ибо в нем ничего не
Коробочки по-прежнему на моем столе. По крайней мере, они-то — не сон!
Маленькая Дороти — просто ужас. В сумерках я возвращался с короткой прогулки. Почти стемнело, и уличные фонари еще почему-то не зажгли. Я свернул на дорожку к дому, поднялся по ступенькам, уже потянулся к двери и тут с разбегу налетел на ее проклятый трехколесный велосипед. Похоже, я все еще был взбешен, потому что отшвырнул его с такой силой, что он слетел по двум лестничным пролетам и выкатился на середину улицы. Грузовик, спускающийся с холма, весьма живописно его прикончил. Я вошел и увидел, что девочка болтает на кухне с миссис К. Я ни словом не обмолвился о происшествии, а сразу поднялся наверх.
Прелестный вечер. После ужина отнесу все сорок коробков в лес за школой и брошу на кучу мусора. В
