почмокал, надеясь выманить ее наружу, и вернулся к книге. Но потом представил, как его жена стоит на палубе одна, несчастная, и мысль эта вклинилась в удовольствие от чтения. Он заставил себя полежать несколько минут неподвижно, книга разворотом вниз покоилась у него на груди. Паром шел теперь полным ходом, и грохот двигателей заглушал грозу в небесах.
Вскоре он поднялся и вышел на палубу. Оставшийся позади берег полностью скрылся в падающем дожде, и в воздухе пахло морской глубиной. Жена стояла у лееров одна, глядя вниз на волны, с пустым стаканом в руке. Жалость стиснула мужчину, однако он не мог просто подойти к ней и какими-то ласковыми словами выразить то, что чувствовал.
Вернувшись в каюту, он обнаружил, что мартышка влезла к нему на койку и медленно рвет его недочитанную книгу, страницу за страницей.
Весь следующий день прошел в ленивой подготовке к высадке на берег: в Вильялте им следовало пересесть на кораблик поменьше и уже на нем отправиться на другую сторону дельты.
Придя после ужина укладывать вещи, она застыла на миг, осматривая каюту.
— Она тут все перевернула, не спорю, — сказал муж, — но твое ожерелье я нашел за моим саквояжем, а журналы мы все равно уже прочитали.
— Полагаю, это символизирует присущую человеку тягу к разрушению, — сказала она, поддавая ногой комок бумаги. — А в следующий раз, когда она попробует тебя укусить, в ней заговорит извечная человеческая незащищенность.
— Не представляешь, какая ты зануда, когда пытаешься язвить. Хочешь, чтобы я избавился от нее — избавлюсь. Это просто.
Она склонилась к зверьку, но тот опасливо попятился под койку. Жена выпрямилась.
— Я не против нее. Я против тебя. Это маленькое чудовище не может быть иным, а вот ты мог бы, если б захотел, и я никак не могу об этом забыть.
Лицо ее мужа стало невозмутимым, как это обычно бывало, если он ни за что не желал выходить из себя. И она знала, что он дождется, застанет ее врасплох и уж тогда выплеснет свой гнев. Он ничего не говорил, только выстукивал ногтями настойчивый ритм по крышке чемодана.
— Само собой, я вовсе не говорю, что ты чудовище… — продолжала она.
— А почему бы и не сказать? — вымолвил он с любезной улыбкой. — Критика не повредит. Вероятно, я и правда такой — для тебя. Мне нравятся мартышки, потому что в них я вижу образцовых человечков. Ты полагаешь, что человек — нечто иное, одухотворенное или бог знает еще какое. Чем бы он ни был, это ты у нас, как я погляжу, вечно разочарована и вечно не понимаешь, как человечество может быть таким скотским. А меня оно вполне устраивает.
— Не продолжай, прошу тебя, — сказала она. — Я знаю твои теории. Ты не можешь убедить в них даже себя.
Закончив укладывать вещи, они легли. Он щелкнул выключателем у себя за подушкой и сказал:
— Скажи мне честно. Хочешь, я отдам ее стюарду?
В темноте ногой она сбросила с себя простыню. В иллюминаторе у горизонта она видела звезды, внизу прямо под ней скользило утихшее море. Не подумав, она сказала:
— А почему не выкинуть ее за борт?
В нависшей тишине до нее дошло, что высказалась она опрометчиво, но тепленький бриз, вяло шевелившийся на ее теле, чем дальше, тем больше не давал ей ни мыслить, ни говорить. Засыпая, она, кажется, услышала медленный голос мужа:
— А ты бы могла. Ты бы могла.
На следующее утро она проснулась поздно и, поднявшись к завтраку, увидела, что муж уже доел и курил, откинувшись на стуле.
— Ну как ты? — бодро спросил он. — Стюард от обезьянки в восторге.
Она вспыхнула от удовольствия.
— Вот как? — садясь, сказала она. — Ты ему отдал? Мог и оставить. — Она заглянула в меню: то же, что всегда. — Но, наверное, так будет лучше. Обезьяна не вяжется с медовым месяцем.
— Думаю, ты права, — кивнул он.
В Вильялте было душно и пыльно. На старом пароме они привыкли, что других пассажиров почти не видно, поэтому их неприятно удивило, что новый кишит людьми. Это был двухпалубный паром, выкрашенный белым, с огромным гребным колесом на корме. На нижней палубе, всего футах в двух от реки готовые к отплытию стояли и пассажиры, и груз, набитые туда вместе без разбора. На верхней палубе имелся общий салон и с десяток узких кают. В салоне пассажиры первого класса развязывали узлы с подушками и разворачивали кульки с провизией. Все заливал оранжевый свет закатного солнца.
Они заглянули в некоторые каюты.
— Похоже, все свободны, — сказала она.
— Я догадываюсь, почему. И все-таки уединиться не помешает.
— Вот эта двухместная. И окно с сеткой. Самая приличная.
— Пойду поищу стюарда или кого-нибудь. А ты располагайся.
Он оттащил багаж с прохода, где его оставил cargador,[9] и отправился на поиски. В каждом закутке судна люди, казалось, множились. Не успеешь отвернуться, а их в два раза больше. Салон был уже набит под завязку, на полу группами располагались путешественники с детьми и старухами, которые тотчас растягивались на одеялах и газетах.
— Прямо как в штаб-квартире Армии спасения в ночь после стихийного бедствия, — сообщил он, вернувшись в каюту. — Найти я никого не смог. Как бы то ни было, нам лучше остаться здесь. Другие кабинки уже потихоньку заполняются.
— А мне кажется, на палубе лучше, — заявила она. — Здесь сотни тараканов.
— Наверняка и кое-кого похуже, — добавил он, покосившись на койки.
— Нужно снять эти грязные простыни и лечь прямо на матрасы. — Она высунулась в коридор. По шее у нее стекал пот. — Ты думаешь, тут не опасно?
— Ты о чем?
— Все эти люди… это старое корыто.
Он пожал плечами:
— Всего на одну ночь. Завтра будем в Сьенаге. А ночь, считай, уже наступила.
Она закрыла дверь и прислонилась к ней, слабо улыбаясь.
— Думаю, скучать не придется, — сказала она.
— Мы движемся! — воскликнул он. — Пойдем на палубу. Если сможем выбраться.
Старенький паром медленно полз по заливу к темному восточному берегу. Повсюду играли на гитарах и пели. На нижней палубе беспрерывно мычала корова. Но все звуки перекрывал шум воды из-под огромного колеса.
Они уселись на палубе в гуще горластой толпы и, опершись на ограждение, стали смотреть, как впереди, над мангровыми топями поднимается луна. На подходах к другой стороне бухты вдруг показалось, что судно вот-вот вспорет носом берег, но тут впереди открылась узкая протока, и паром осторожно скользнул в нее. Толпа немедленно отхлынула от перил, прижимаясь к переборке. Ветви деревьев зашаркали по борту, царапая обшивку надстройки и яростно хлеща палубу.
Они пробились сквозь толчею и, пройдя через салон, вышли на другой борт: там творилось то же самое.
— Это безумие, — объявила она. — Просто какой-то кошмар. Ну кто станет вести паром по каналу, который не шире самого судна? Мне от этого не по себе. Пойду в каюту, почитаю.
Муж выпустил ее руку:
— Ты никогда не проникаешься настроением, правда?
— Ты сперва объясни мне, какое настроение, а уж потом я решу, проникаться им или нет. — Она отвернулась.
Он двинулся за ней.
— Хочешь, спустимся на нижнюю палубу? Вроде там народ веселится. Послушай. — Он предложил ей руку. Снизу один за другим доносились раскаты хохота.
— Совершенно определенно не хочу, — отозвалась она, не оборачиваясь.
