вечерним поездом за два дня до моего отъезда. И сразу взял быка за рога — едва успев устроиться поудобнее со стаканом виски с содовой.
— Значит, едешь в глухомань, — сказал он, подавшись вперед, как коммивояжер.
— Ну, глухомань не глухомань, — ответил я, — во всяком случае, не такая, как у тебя в Митичи. — (У него лесная хибарка в северном Квебеке.) — На мой взгляд, там вполне цивилизованно.
Он отхлебнул, недовольно причмокнул и резко опустил стакан себе на колено.
— Давай о Рэки. Ты берешь его с собой?
— Разумеется.
— Школу побоку. Все побоку. Чтоб видел только тебя. Думаешь, это правильно?
Я взглянул на него:
— Думаю, да.
— Ей-богу, если бы я мог остановить тебя по закону, я бы остановил! — взорвался он, вскочив и грохнув стаканом о каминную полку. Я затрепетал от внутреннего возбуждения, но с места не двинулся — просто сидел и наблюдал за ним. Он распалялся все больше. — Тебе нельзя доверять опеку над ребенком! — крикнул он. И сурово глянул на меня поверх очков.
— Так уж и нельзя? — мягко спросил я.
Он снова метнул на меня злобный взгляд.
— Думаешь, я забыл?
Мне, понятное дело, хотелось, чтобы он поскорее убрался из моего дома. Разбирая ворох писем и журналов на столе, я поинтересовался:
— Ты больше ничего мне сказать не хочешь? Завтра с утра у меня дел невпроворот, надо выспаться. Вероятно, тебе завтракать придется без меня. Агнес проследит, чтобы ты не остался голодным и успел на первый поезд.
— Господи, опомнись! — только и ответил он. — Когда ты поумнеешь? Дураков нет, знаешь ли.
В этом весь Чарльз — так он говорит, так мыслит, медленно и тупо. Ему вечно мерещится, что каждый встречный ведет с ним нечестную игру. Он до такой степени не способен понять работу мало-мальски развитого интеллекта, что повсюду видит скрытность и двуличие.
— У меня нет времени слушать всякие бредни, — сказал я, направляясь к дверям.
И тут он заорал:
— Ты не желаешь слушать! Вот еще, очень надо! Ты желаешь делать только то, что хочешь. Хочешь укатить куда подальше, жить, как вздумается, — и плевать на последствия! — В этот момент я услышал, что по лестнице спускается Рэки. Ч. очевидно уже не разбирал ничего и буйствовал дальше: — Но заруби себе на носу — я вижу тебя насквозь, и если с парнем случится неладное, я знаю, кого призвать к ответу!
Я быстро прошел через комнату и распахнул дверь, чтобы он увидел наконец в коридоре Рэки. Тирада захлебнулась. Но успел Рэки услышать что-то или нет, сказать трудно. Тихоней мальчика не назовешь, однако он — само благоразумие и почти никогда не скажешь с уверенностью, что творится у него внутри, если он туда не намерен тебя допускать.
Мне было досадно, что Ч. наорал на меня в моем же доме. Спору нет, он единственный, от кого я еще как-то могу стерпеть такое поведение, но с другой стороны, какому отцу понравится, если сын видит, как он глотает оскорбленья? Рэки стоял в халате, ангельское лицо безмятежно:
— Передай дяде Чарли от меня спокойной ночи, ладно? А то я забыл.
Я сказал «Ладно» и сразу же закрыл дверь. Когда, по моим расчетам, Рэки вернулся в свою комнату наверху, я пожелал Чарльзу спокойной ночи. Никогда не получается вовремя от него избавиться. Так у нас с детства — с той поры, о которой мне вспоминать не хочется.
Рэки — чудесный мальчик. Когда по приезде мы обнаружили, что подобрать приличный дом вблизи какого-нибудь городка, где у него была бы компания сверстников-англичан, мальчишек и девчонок, нам не удастся, он ничем не показал, что огорчен, хотя наверняка был разочарован. И когда мы вышли из конторы по найму жилья на ослепительно яркий свет, он только хмыкнул:
— Ну и ладно, купим велосипеды и будем ездить, подумаешь!
Несколько свободных домов поблизости от того, что Чарльз назвал бы «цивилизацией», оказались до того неприглядными и тоскливыми, что мы не раздумывая остановились на Холодном Мысе, хотя располагалась усадьба на другом краю острова, и уединенный дом стоял на прибрежном утесе. Без сомнения, один из самых желанных участков на острове, и Рэки пришел в восторг от его красот не меньше меня.
— Ты скоро устанешь здесь от одиночества со мной, — сказал я ему на обратном пути в гостиницу.
— А, ерунда, не переживай. Когда пойдем покупать велосипеды?
И на следующее утро мы по настоянию Рэки приобрели два.
Я был уверен, что мне велосипед не очень пригодится, но подумал, что лишний в доме не помешает. Как вскоре выяснилось, велосипеды имелись у всех слуг — иначе те просто не смогли бы добраться из деревни Апельсиновая Аллея в восьми милях дальше по берегу. Так что некоторое время мне приходилось забираться в седло каждое утро до завтрака и полчаса неистово крутить педали бок о бок с Рэки. Мы катались в утренней прохладе, сперва под громадами шерстяных деревьев вокруг дома, потом по широкой дуге вдоль берега, где покачивались пальмы, навсегда склонившиеся к суше под бризом, который дул здесь непрерывно. Наконец мы делали плавный разворот и мчали домой, громко обсуждая, чего нам хочется на завтрак, неизменно поджидавший нас на террасе. Там, на свежем ветру мы и ели, глядя на Карибское море и обсуждая новости во вчерашней местной газете, которую Исайя каждое утро доставлял нам из Апельсиновой Аллеи. Потом Рэки со своим велосипедом на полдня исчезал, носился как очумелый по дороге то туда, то обратно, пока не отыскивал у воды прежде не известную полоску песка, достойную считаться новым пляжем. За обедом он во всех подробностях описывал мне свое открытие, не упуская при этом, каких трудов стоило ему замаскировать свой велик в зарослях, чтобы кто-нибудь из местных, проходя по дороге, его не приметил; или как он спускался вниз по отвесным скалам, на поверку оказавшимся гораздо выше, чем можно было подумать с первого взгляда; или как измерял глубину воды там, где впоследствии собирался нырять с камней; или как прикидывал, может ли тот или иной риф служить надежной защитой от акул и барракуд. В рассказах Рэки о собственных подвигах нет ни единой нотки бахвальства — лишь веселое возбуждение, когда он может поведать, как утоляет свое ненасытное любопытство. Живость его ума распространяется на все сразу. Я отнюдь не имею в виду, что рассчитываю, будто он станет «интеллектуалом». Мне до этого нет дела, и меня даже не слишком интересует, вырастет он человеком мыслящим или нет. Я знаю, что он навсегда сохранит дерзость манер и огромную духовную чистоту. Первая не даст ему превратиться в то, что я называю «жертвой»: действительность не сможет оскотинить его. А безошибочное чувство равновесия в вопросах этических оградит от парализующего воздействия сегодняшнего материализма.
В шестнадцать лет взгляд на вещи у Рэки удивительно невинен. Говорит это не помешанный на своем чаде папаша, хотя, видит бог, стоит мне лишь подумать о нем, и я готов захлебнуться от безмерного счастья и благодарности за то, что мне дарована милость жить с ним одной жизнью. То, что он принимает совершенно как данность — наша с ним жизнь здесь, день за днем, — для меня чудо из чудес, которому я не перестаю изумляться; и каждый день я подолгу размышляю об этом, сознавая свое счастье — он мой и только мой, здесь, где нет ни любопытных глаз, ни ядовитых языков. (Наверное, когда я пишу это, на ум невольно приходит Ч.) И еще — прелесть нашей жизни отчасти в том и состоит, что Рэки воспринимает ее всю как эту данность. Я ни разу не спрашивал его, нравится ли ему здесь, — настолько очевидно, что ему нравится, очень. Мне даже кажется, что повернись ко мне Рэки однажды и скажи, как он здесь счастлив, чары вдруг могут, сам не знаю почему, рассеяться. Зато стань он вдруг невнимателен, небрежен или даже недобр ко мне, я чувствую, что даже за это любил бы его сильнее.
Перечитал последнее предложение. Что оно значит? И чего ради я вдруг вообразил, что оно может значить больше, чем сказано?
Сколько бы я ни старался, никогда не смогу поверить в беспричинный обособленный факт. Должно быть, я о том, что Рэки, по моим ощущениям, уже проявляет какое-то небрежение. Но в чем? Не могу же я обижаться на его велосипедные прогулки; я не могу рассчитывать, что он захочет весь день сидеть и болтать со мной. К тому же я никогда не боюсь за него — знаю, что он способен позаботиться о себе лучше
