Под покровом небес

и невинным тоном сказал: «Deba, enta»[97] , показывая, что молодой гость тоже должен продемонстрировать свою удаль. Внезапно ее обожгло подозрение; она оттолкнула задержавшуюся руку, одновременно почувствовав, как его проворная ладошка нарочно провела по ее груди. В негодовании и испуге она попыталась выдержать его взгляд и прочесть его мысли; он все еще смеялся, требуя, чтобы она встала и показала ему свое мастерство. Но страх у нее внутри работал как обезумевший, заведенный мотор. С нарастающим ужасом вглядывалась она в гримасничающее лицо рептилии. Это ощущение было ей знакомо, она знала его нутром; непреодолимое воспоминание о близости с ним лишило ее всякого чувства реальности. Она сидела окаменев, пронзенная внезапным пониманием, что ничего уже не понимает: ни где она находится, ни кто она такая; прежде чем она снова сможет собраться с мыслями, предстояло сделать один малюсенький — но оттого не менее непосильный — шаг.

Может быть, она сидела, уставившись в стену, слишком долго, чтобы угодить Отману, а может, совершив свое великое открытие, тот почувствовал, что в продолжении представления отпала необходимость; так или иначе, но после нескольких отрывочных танцевальных шажков он начал пятиться обратно к двери, все еще неотступно и неумолимо глядя ей прямо в глаза, как если бы его недоверие к ней было настолько огромным, что он считал ее способной на любое коварство. Дойдя до порога, он ловко нащупал у себя за спиной щеколду, выскользнул наружу, с грохотом захлопнул дверь и запер ее.

Рабыня принесла ей дневную еду, но она по-прежнему сидела не шевелясь, с невидящим взором. Старуха поднесла кусочки пищи к ее глазам, попыталась запихнуть их ей в рот. Потом вышла и отправилась на поиски Белькассима, дабы сообщить ему, что юный господин заболел либо околдован и отказывается есть. Но в тот день Белькассим обедал у торговца кожей на другом конце города, так что она не могла до него добраться. Решив взять бразды правления в свои руки, она отправилась к себе в каморку, помещавшуюся во дворе возле конюшни, и приготовила маленькую миску козьего масла и измельченного верблюжьего вымени, тщательно размешав их с помощью ступки. Покончив с этим, она скатала из половины вещества маленький шарик и не жуя проглотила его. Остатками она смазала два ремня длинной кожаной плетки, которую хранила у своей соломенной постели, и с плеткой же вернулась в комнату, где Кит по-прежнему сидела без движения на матрасе. Закрыв за собою дверь, она немного постояла, собираясь с силами, и вскоре разразилась заунывной, жалобной песней, медленно размахивая в такт своим завываниям змеевидным хлыстом и следя за оцепенелым выражением лица Кит, не появится ли на кем признак того, что она очнулась. Через минуту-другую, видя, что никаких изменений не последовало, она подошла поближе к матрасу и угрожающе замахнулась плеткой; одновременно она стала передвигаться мелким, шаркающим шагом, отчего тяжелые серебряные цепи у нее на ногах начали ритмично позвякивать в аккомпанемент песни. Вскоре по глубоким морщинам ее черного лица заструился пот, капая ей на одежду и на сухой земляной пол, где каждая капля, медленно растекаясь, образовывала большое круглое пятнышко. Кит сидела, ощущая ее присутствие и ее затхлый запах, ощущая стоящую в комнате жару и пение, но все это не имело к ней никакого отношения: это было как отдаленное, мимолетное воспоминание, промелькнувшее где-то далеко отсюда. Неожиданно старуха легким, стремительным жестом опустила плетку, полоснув Кит по лицу. Послушная промасленная кожа обвилась на долю секунды вокруг ее головы и обожгла щеку. Кит застыла. Через несколько секунд, медленно поднеся руку к щеке, она вскрикнула — негромко, но несомненно по-женски. Старая рабыня, будучи в замешательстве, воззрилась с благоговейным страхом: молодой человек явно находился под действием очень сильных чар. Она стояла, глядя, как Кит упала на матрас и зашлась в долгом приступе плача.

В этот момент старуха услышала на лестнице чьи-то шаги. В ужасе, что это возвращается Белькассим, который непременно накажет ее за то, что она сунулась не в свое дело, она выронила плеть и повернулась к двери. Та открылась, и три жены Белькассима вошли друг за дружкой в комнату большими шагами, слегка пригнув головы, чтобы не задеть потолок. Не обращая внимания на старуху, они толпой устремились к матрасу и бросились на распростертое тело Кит, одним рывком срывая с ее головы тюрбан и раздирая одежду, так что в мановение ока ее торс оказался полностью обнажен. Нападение было настолько внезапным и бешеным, что на все про все ушли считанные секунды; Кит не успела даже сообразить, что происходит. Потом она почувствовала, как по ее груди хлестнула плеть. Пронзительно закричав, она подскочила и вцепилась в голову, которая маячила перед ней. Ее стиснутые пальцы ощутили волосы и мягкие черты лица. Что было мочи она потащила все это вниз и попыталась разорвать в клочья, но голова не поддавалась; она просто стала мокрой. Плеть оставляла жгучие полосы на ее плечах и спине. Теперь кричал кто-то еще, уже хором вопили визгливые голоса. На лицо ей давила вся тяжесть чьего-то тела. Она вгрызлась в мягкую плоть. «Слава Богу, у меня хорошие зубы», — подумала она и увидела перед собой отпечатанные слова этой фразы, когда, сжав челюсти, почувствовала, как ее зубы погружаются в груду плоти. Ощущение было восхитительным. Она попробовала на язык теплую соленую кровь, и боль от ударов уменьшилась. В комнате было полно людей; в ней царила сумятица, в которой смешались визг и всхлипы. Этот кавардак перекрыл разъяренно прокричавший что-то голос Белькассима. Зная теперь, что он здесь, она ослабила хватку своих зубов и получила чудовищный удар в лицо. Звуки поспешно затихли, и какое-то время она находилась в темноте одна, думая, что напевает песенку, которую часто пел ей Белькассим.

А может, это был его голос, может, это он пел, а она лежала, положив голову ему на колени, вытянув руки к его лицу, чтобы приблизить его к своему? Прошла ли одна спокойная ночь, или несколько, прежде чем она очутилась в просторном помещении, освещенном множеством свечей, где сидела, по-турецки скрестив ноги, в расшитом золотом облачении, окруженная всеми этими женщинами с угрюмыми лицами? Как долго они еще будут без устали наполнять ее стакан чаем, пока она сидит здесь с ними совсем одна? Но и Белькассим был здесь; он был грозен как туча. Она следила за ним: застывший как изваяние, медленно, точно во сне, он снимал украшения с шей трех жен, поворачиваясь, чтобы осторожно положить их ей на колени. Золотая парча под тяжестью металла тянула вниз. Она уставилась на сверкающие драгоценности, потом на жен, но те продолжали смотреть в пол, наотрез отказываясь поднимать глаза. Под балконом во дворе неотступно нарастал гул мужских голосов, качалась музыка, и все женщины вокруг нее пронзительно загорланили в ее честь. Но даже когда Белькассим сидел перед ней, застегивая драгоценности у нее на шее и на груди, она знала, что все женщины ненавидят ее и что он не сможет оградить ее от их ненависти. Сегодня он наказал своих жен, взяв другую женщину и унизив их у нее на глазах, но остальные мрачные женские лица вокруг нее, даже высовывающиеся с балкона рабыни, начиная с этого момента будут ждать, чтобы упиться ее падением.

Когда Белькассим дал ей лепешку, она разрыдалась и поперхнулась, обрызгав его лицо крошками. «G igherdh ish 'ed our illi», — снова и снова пели внизу музыканты, меж тем как ритм барабана поменялся, медленно сужаясь, чтобы образовать круг, из которого ей будет не вырваться. Белькассим смотрел на нее со смешанным чувством озабоченности и отвращения. Посреди рыданий она закашлялась. Краска ручьями текла у нее по лицу, слезы замочили свадебное одеяние. Мужчины, что смеются во дворе внизу, ее не спасут, Белькассим ее не спасет. Уже сейчас он злился на нее. Она закрыла лицо руками и почувствовала, как он стиснул ей кисти. Он что-то шепотом говорил ей, и непостижимые слова производили свистящие звуки. В ярости он отвел ее руки, и голова ее упала на грудь. Он оставит ее на час одну, а эти трое будут ждать. Они уже думали в унисон; она могла проследить направление их мстительных мыслей, пока они сидели здесь напротив нее, отказываясь поднять глаза. Она закричала и попыталась встать на ноги, но Белькассим свирепо толкнул ее обратно. Огромная чернокожая женщина проковыляла через комнату и уселась на нее, обхватив ее своей массивной ручищей и вдавив в гору диванных подушек на другом конце. Она увидела, как Белькассим уходит из комнаты; она тут же расстегнула все ожерелья и брошки, которые смогла расстегнуть; негритянка ничего не заметила. Когда несколько драгоценностей оказались у нее на коленях, она кинула их сидевшей напротив троице. Остальные находившиеся в комнате женщины истошно завопили; рабыня бегом кинулась на поиски Белькассима. Не прошло и минуты, как он вернулся с потемневшим от гнева лицом. Никто не притронулся к драгоценностям, которые все еще лежали у ног трех жен на ковре. («G igherdh ish 'ed our illi », — печально и настойчиво повторяла песня.) Она увидела, как он нагнулся, чтобы их поднять, и почувствовала, как они обожгли ей лицо и скатились вниз по ее одежде.

У нее была рассечена губа; вид крови на пальце заворожил ее, и на протяжении долгого времени она сидела спокойно, не сознавая ничего, кроме музыки. Сидеть спокойно казалось лучшим способом избежать новой боли. Если боль все равно неизбежна, то единственный способ жить — это найти средство не