– Это моя крошка, – проворковала дама в зеленом платье. – Вербена, это репортер из газеты.
– Вижу, – ответила Вербена, едва кивнув головой. – Может быть, мне дадут пройти? – сказала она требовательно, так как они не двинулись с места. – Я думаю, мама, тебе есть чем заняться дома.
Мать выпрямилась и неуверенно отступила в сторону; Льюкин тоже нехотя отстранился, пропуская Вербену. Приятельница покойной миссис Бриндли, проскользнув между ними, ненадолго задержалась около матери и зашептала ей что-то на ухо; Льюкин видел пылающую от негодования щеку. Затем с таким же негодующим видом направилась в дом; ее прямая спина, казалось, говорила, что хотя это не бог весть какой дом, но в нем по крайней мере можно укрыться от наглых посетителей. Вербена, принялась объяснять мать извиняющимся тоном, считает неприличным такое общение с прессой на глазах у всех, когда она переживает столь тяжелую утрату. Им лучше войти в дом. Может быть, Льюкин?…
Фактов для репортажа было уже предостаточно, и Льюкину не хотелось заходить в дом, но помимо его воли Вербена неудержимо влекла за собой. Он смотрел на нее – она небрежно облокотилась на крышку рояля и листала ноты: трудно было поверить, что она могла быть крошкой, пусть даже для матери. При их появлении Вербена нахмурилась и что-то замурлыкала себе под нос. Вероятно, мистер Льюкин хочет получить информацию, сказала она и холодно посмотрела своими фарфоровыми кукольными глазами.
– Вербена так переживает, – повторила мать, усаживаясь в кресло.
– Ваша матушка была необыкновенно любезна, – начал Льюкин, посматривая на каминную полку с часами и лихорадочно соображая, как себя вести.
– Ну конечно, – презрительно рассмеялась Вербена. – Если вы собираетесь печатать сплетни, которые разносит прислуга…
– Что ты говоришь, милочка!
– Да, я знаю, некоторые газеты только этим и занимаются.
– Ваша матушка была крайне любезна, – повторил Льюкин, давая понять, что разговор окончен, и даже приготовился убрать блокнот. Ему не требовалась другая версия, он не сомневался, что Вербена станет опровергать рассказанное матерью. Материал уже выстраивался у него в голове, он поднимался, как пирог в духовке. В его профессии для успеха дела вовсе не требовалась полная истина с ее излишней многозначностью.
– Мне было бы грустно с ней расстаться, – тихо проговорила Вербена, – если только…
– Расстаться с чем?
Она, замявшись, провела рукой по волосам, а мать вздрогнула и уставилась на Льюкина. Молодой человек, словно разбойник, посягал на ее дочь. Он был каким-то безликим, и это не могло не действовать на нервы.
– Всего лишь маленькая фотография, – медленно проговорила Вербена. – Я сама щелкнула их.
Комната вдруг куда-то поплыла, и в нее ворвался ослепительный свет. Льюкин перестал слышать тиканье часов, оглушительная тишина вокруг все набухала, ширилась и наконец взорвалась звуками. В ушах снова громко затикали часы.
– В самом деле? – прошептал он.
– Да, – подтвердила Вербена; озаренная каким-то неземным серебристым ореолом, словно нимфа, она пересекла комнату и скрылась в дверях. Тикали часы, неутомимо обозначая бег времени.
Они сидели рядом на диване, а фотография лежала у Вербены на круглых коленях, туго обтянутых короткой юбкой. Он было с жадностью потянулся к фотографии, но Вербена быстрым движением отвела его руку. Ему пришлось рассматривать снимок издали. Под его пылающим взглядом глянцевая поверхность фотографии должна была бы свернуться и вспыхнуть, превратившись в кучку пепла. От клетчатой ткани юбки у него рябило в глазах… На снимке, взявшись за руки стояли мужчина и женщина, их лица получились темными – солнце било в объектив; они были сняты в саду, на фоне остроконечной листвы. Мужчина чуть заметно подался в сторону.
– Я прекрасно помню день, когда их сфотографировала, – сказала Вербена.
– Правда? – откликнулся Льюкин и впился в нее глазами, словно готов был выпотрошить ее память. У девушки была полная белая шея, она запрокинула голову и закрыла глаза, призывая воспоминания.
В тот день не смолкал смех. Вербена и миссис Бриндли бегали за мистером Бриндли по всему саду и смеялись. Он никогда не улыбался, хотя был добрый, Вербена это знала. Он и тогда не улыбался и, не разделяя их веселья, но и не протестуя, семенил, как старый козел, по извилистой, посыпанной гравием дорожке сада. Вербена догоняла его с фотоаппаратом, а миссис Бриндли пыталась задержать его. Было воскресное утро. У близорукого мистера Бриндли очки соскочили с носа и раскачивались, повиснув на цепочке. Сослепу он врезался в ствол яблони и рассек себе губу, а миссис Бриндли, не выносившая вида крови, сразу побледнела, стала вся какая-то зеленая. Вербена повела мистера Бриндли в дом заклеить ему ранку пластырем. Вот здесь, она показала Льюкину пятнышко пластыря на фотографии. Пока она колдовала над ним, мистер Бриндли сидел покорный и поникший, вытянув свою до странности длинную шею. Когда они возвращались в сад, он вдруг повернулся к Вербене и сказал:
– Меня одного могло так угораздить, правда? Вы когда-нибудь натыкались на деревья?
Нет, рассмеялась Вербена, как-то не приходилось. Только с ним может такое случиться, и больше ни с кем. От его жены она знала, что с мистером Бриндли нельзя разговаривать серьезно, над ним надо подшучивать и подтрунивать, а то с тоски помрешь. Он был ужасно неуклюжий. Стоило ему к чему-нибудь прикоснуться, и он тут же это ломал или ронял, и тогда его жена принималась смеяться. Она все терпеливо сносила, сказала Вербена. Только покрикивала: «Ну, ты и старый не-дотепа!», а иногда от хохота не могла и слова вымолвить. Ее смех передавался Вербене, и они вместе смеялись до упаду. Мистер Бриндли молчал и робко косился на жену. Однажды они застали его в саду, он закапывал там разбитую чашку. – Она была очень веселая, – повторила Вербена, уставившись круглыми глазами в окно.
Скрипнуло кресло – это мать невольно поежилась:
– Кто бы мог подумать, что случится такое…
В то утро они все-таки догнали мистера Бриндли, продолжала рассказывать Вербена. Посмотрите, на снимке видно, что он старается вырваться. Набычился, – правда, заметно? – словно упрямое животное.
