активностью интеллекта. «Я сегодня глупа, потому что плохо одета» — эта фраза не для Марлен. Никогда и ни при каких обстоятельствах не допускать ни малейшего изъяна в картине внешнего совершенства. Она постоянно ощущала себя центром восторженного внимания, живой легендой и понимала, что каждым своим шагом вписывает в историю ярчайшую страницу. А для этого надо было всегда находиться в наилучшей форме. Хемингуэй оценил великолепие Марлен, ее стиль, манеры, остроумные реплики, составлявшие букет редкого шарма.
По словам самой Дитрих, ее встреча с писателем произошла при весьма эффектных обстоятельствах. Надо лишь отметить, что она отличалась мастерством сочинителя, выстраивая эпизоды собственной биографии в соответствии с законами голливудских сценариев, и сама верила в них. Зачем скупиться на краски, когда можно выписать сцену ярко, драматично, наделив ее изюминкой одной Марлен подвластного чуда?
«Энн Уорнер — жена всесильного продюсера Джека Уорнера — давала прием, и я была в числе приглашенных. Войдя в зал, я мгновенно заметила, что за столом двенадцать персон. Я сказала: «Прошу извинить меня, но я не могу сесть за стол — нас окажется тринадцать, а я суеверная». Вдруг внезапно передо мной возникла могучая фигура: «Прошу садиться, я буду четырнадцатым!» Пристально рассматривая этого большого человека, я спросила: «Кто вы?» Теперь можно судить, как я была глупа…
Итак, все в порядке: за столом нас теперь четырнадцать. Ужин был сервирован так роскошно, будто мы в Париже у «Максима». В конце ужина большой человек взял меня под руку и проводил до дверей моей каюты.
Я полюбила его с первого взгляда. Любовь моя была возвышенной и платонической, что бы люди ни говорили на этот счет. Я подчеркиваю это, потому что любовь между Эрнестом Хемингуэем и мною была чистой, безграничной — такой, наверное, уже и не бывает в мире. Наша любовь продолжалась много, много лет, без надежды и желаний. По-видимому, нас связывала полная безнадежность, которую испытывали мы оба».
В самом деле, эта встреча стала началом странной, почти идеальной любви-дружбы, любви- восхищения, продолжавшейся около тридцати лет. В ней не было ревности, требований и обязательств. Не было и плотской связи. Они никогда не имели возможности видеться подолгу; к тому же, как правило, либо его сердце было занято какой-нибудь дамой, либо Марлен была погружена в очередное увлечение.
Дитрих, чрезвычайно высоко ценившая книги Хемингуэя, умела окутывать своего кумира волнами восхищения. Он не переставал удивляться ее красоте, таланту, уму. Она называла его Папой, а он ее Капустой или Дочкой. Она считала Эрнеста своим лучшим другом и поддерживала с ним непрерывную связь, советуясь даже по поводу фасона новой шубы. Основными средствами связи были письма и телефон: они разговаривали часами. Дитрих с особенной нежностью вспоминает, что великий Хэм умел не только раздеть ее по телефону, но и делать с ней «все», доставляя такое удовольствие, какое мало кому удавалось даже во плоти. Хемингуэй свидетельствовал, что Дитрих «была способна уничтожить любую соперницу, даже не посмотрев в ее сторону. Однако странный в наши дни кодекс чести запрещал ей отбивать возлюбленного у другой женщины до тех пор, пока та действительно желала его».
Однажды, уже в годы войны, они случайно столкнулись в Париже. Хемингуэй рассказал Марлен, что страстно влюблен, и стал умолять ее поговорить с его избранницей, предложить от его лица руку и сердце. Без колебаний надев брюки и фрак, Дитрих разыграла перед Мэри Уэлш страстную любовную сцену. От имени Хемингуэя. Мэри была так потрясена, что к вечеру дала согласие выйти замуж за писателя.
Впоследствии Мэри Хемингуэй, ревнуя мужа ко всем женщинам, исключала из круга подозреваемых Дитрих. После его самоубийства вдова даже позволила опубликовать любовные письма Эрнеста к Марлен. «Я забываю о тебе иногда, — писал ей Хемингуэй, — как забываю, что бьется мое сердце».
Пока Марлен с семейством путешествовала по Европе, крутила бурный роман с Гансом Яраем, пока записывала песни для французской студии грамзаписи и играла в сельскую идиллию в приобретенном домике в Альпах, фон Штернберг заваливал ее письмами с объяснениями замысла нового фильма, на который он делал ставку. Роль Екатерины Великой в фильме «Красная (или, точнее, «Кровавая») императрица» должна была, по замыслу фон Штернберга, стать прорывом Марлен и его самого в верхи кинематографического олимпа: ведь у Королевы мира не было ни одного «Оскара».
В Америке Джозеф встретил Марлен с подарком: «роллс-ройс»-кабриолет с шофером ждал хозяйку у нового дома.
Огромную усадьбу в районе Бель-Эйр — самом престижном месте обитания голливудских суперзвезд — окружал высокий металлический забор со сторожевыми башнями. Длинная дорога вела на верхушку холма, где возвышалась вилла блистательной кинозвезды 30-х годов Колин Мур, принадлежавшая теперь миссис Дитрих. Архитектор воссоздал Мексику в миниатюре — обилие терракотовой черепицы, прохладные мраморные плитки пола, множество ваз и ажурных перил. Дом окружала крытая галерея, на которой стояли плетеные шезлонги и кушетки. Под банановыми пальмами располагался миниатюрный кинотеатр.
Бегло осмотрев владения, Дитрих приступила к обязательной процедуре, которую собственноручно проделывала даже в самых высококлассных отелях, — дезинфекции унитазов. Звезда никогда не пользовалась ресторанными и прочими общественными туалетами и постоянно возила с собой бутыли со спиртом, поскольку была убеждена, что через соприкосновение с унитазом может произойти заражение сифилисом.
— Любимая, я хочу пригласить какого-нибудь неизвестного актера на роль графа Алексея. — Сидя на террасе, Джозеф делал зарисовки к оформлению будущего фильма.
— Кого-кого? — не поняла Марлен, завершившая процедуру дезинфекции.
— Графа Алексея, сопровождающего графиню Софью Фредерику в Россию. Я давал тебе прочесть дневники Екатерины Великой и просил хоть немного поинтересоваться историей России. Граф влюбляется в юную графиню. Ты хоть это помнишь? — Фон Штернберг захлопнул блокнот. — Я придумал невероятно эффектную роль для тебя. Это вообще должен быть серьезный фильм.
— Понимаю — Екатерина не поет в варьете! — Улыбнувшись, Марлен заглянула в глаза Джозефа. — Но она все же шлюха, верно, любимый?
— Это будет роскошная костюмная мелодрама об Анхальт-Цербстской принцессе, будущей российской самодержице Екатерине Великой. Представляешь — сыграть путь героини от наивной провинциальной девочки до упоенной властью сластолюбивой авантюристки.
— Значит, все же шлюха и авантюристка. Это по мне.
— Юная принцесса Софья приезжает в Россию, чтобы выйти замуж за сына императрицы Елизаветы Петровны, слабоумного цесаревича Петра. Браком с немецкой принцессой императрица надеялась улучшить царскую кровь. Софья не испытывает любви к своему мужу, но влюбляется в Россию и…
— В кого там еще? В этого самого графа Алексея?
— Алексей неравнодушен к ней, а она — к русским солдатам. После смерти императрицы Софья организует государственный переворот, при помощи преданных ей братьев Орловых сбрасывает с трона мужа и становится императрицей Екатериной, полновластной владычицей России.
— По-моему, здесь есть где разгуляться! «Кровавая императрица»!
— О, любовь моя! Россия — страна грешников и праведников, юродивых и титанов. И потом — это клад для художника. Я сам делаю эскизы декораций, они должны передавать атмосферу русского двора. Вот посмотри наброски.
Марлен взяла альбом. Ее брови удивленно поднялись.
— Интересно, — сказала она. — На экране будет выглядеть совершенно роскошно.
Царский дворец в воображении фон Штернберга представлял собой мрачную обитель, словно населенную призраками. Двери и стены покоев покрывали барельефы на библейские сюжеты, выполненные из эмали и золота, отовсюду смотрели скульптуры изможденных мрачных людей с паучьими конечностями. Они обвивали спинки банкетных кресел, поддерживали зеркала, образовывали процессию со свечами в руках, шествующую в темноту. Да, Джозеф явно задумал творить большое искусство и, кажется, перестарался с нагнетанием трагической атмосферы.
Декорации привели Дитрих в уныние, но она предпочла не набрасываться с критикой. Марлен знала, что оформление фон Штернберга не сможет затмить ее Екатерину.
