— Из любопытства, — ответил Таилег. Великий Палнор, неужели они и друг друга встречают так же недоверчиво?
— Это запретная территория, — ответила Тамле, выдержав продолжительную паузу. — Любопытство о ней неуместно.
Словно с ребенком разговаривает. Односложно — дескать, куда ему понять.
— Слушай, Тамле, — неожиданно сказал Таилег и поглядел ей в глаза. — Что ты знаешь о людях? — Он надеялся, что достаточно выделил слово «люди».
Его собеседница долго смотрела ему в глаза, после чего отвернулась. Таилег уже собирался извиняться (правда, как — он не понимал) за очередной неуместный вопрос, как она повернула голову в его сторону и произнесла:
— Нельзя знать ни много, ни мало… Я скажу так: мне не приходилось встречаться с людьми прежде, но о вашей расе мне известно многое… киассилл омиал… — Она беспомощно развела руками. — Я не знаю, как это сказать.
Таилег усмехнулся. Философский язык, научный и прочие относились к Верхнему Тален. Хитроумная идея одного из создателей среднего наречия работала блестяще: коренные вопросы власти и фундаментальные философские материи не встречались в обыденной речи, и требовалась специальная подготовка, чтобы пробиться в верхние «силиды», круги общества, где ясно ощущалась грань между основной массой населения и учеными; теми, кто думал и теми, кто делал. Закон роста был прост: учись. На что учиться и где брать время — это были проблемы жаждущего уважения у высших слоев.
Подготовка отнимала немало времени и требовала многих лет обучения. Даал тайком от общественности верхних «силидов» обучил немало смышленых, с его точки зрения, людей — в обход традиций, сложных и дорогостоящих экзаменов и архаичных уже ритуалов. Несладко ему пришлось бы, узнай об этом руководство «силидов».
— Должен быть язык, чтобы это выразить, — возразил Таилег на Верхнем Тален. Рептилия вздрогнула и долго смотрела ему в глаза, прежде чем заговорить вновь.
— Ты не так прост, как кажешься, — ответила она и прикоснулась когтем правой руки к его локтю. — Хорошо, я продолжу. Есть два знания — то, что впитываешь из мира, и то, чему учат другие. Нас учат, что видов знания больше, но живем мы за счет этих двух.
Хансса изучили ваш мир задолго до того, как вы начали расселяться и воевать за земли. Мы были одними из первых, кто осторожно пытался обучать вас тому, что нужно каждой мыслящей расе.
— Кто же вам сказал, чему нас стоит учить? — Таилег ощутил недовольство, зарождающееся где-то в глубине его существа. Вот, значит, как! Прямо как власти — «нам виднее… нам лучше знать…»
— Боги, — был лаконичный ответ. — Наши и ваши. Тысячи Хансса приходили к вам в стойбища, предлагая знание. Никогда они не учили, не спросив согласия людей.
— И… их всегда встречали дружелюбно? Рептилия смотрела на него в упор:
— Почти всегда враждебно.
— И… вы продолжали предлагать свое знание?
— Да. Чаще всего наших послов изгоняли. Иногда убивали. Иногда после этого съедали. Но мы добились успеха.
— Откуда тебе знать? — воскликнул юноша, ужасаясь простоте, с которой Тамле рассказывала об этом.
— Мы сидим и разговариваем, — пояснила рептилия. — Восемнадцать столетий часть наших… жриц считала, что людей нужно истребить. Что это существа, обделенные тем, что должно быть присуще разумной расе. Как видишь, они ошибались.
Таилег молчал, не сумев придумать достойной реплики.
— Жриц? — спросил он наконец.
— Жрецов у нас не осталось с тех пор, как мы перестали вести войны.
Таилег ощутил, что перестает понимать, о чем идет речь.
— И вы мирились с тем, что вас едят, убивают, что вами пугают детей?
— Да, — было ответом. — Скажи сам, стал бы ты убивать существо только потому, что оно одето в чешую, имеет хвост и не имеет привычки носить одежду?
Таилег молчал. Уши его постепенно разгорались.
— Я не знаю, — ответил он почти робко. — Раньше… не знаю. Сейчас я испытываю отвращение к убийствам. Но я не могу выразить это словами.
Прозвучала ли фальшь в его словах? Желтые глаза пронизывали его насквозь. Ответное молчание длилось так долго, что Таилег в сотый раз подумал, что сболтнул что-то непоправимое.
— По крайней мере, ты сказал откровенно, — ответила Тамле, и глаза ее затуманились. — Я не знаю, что о нас думают люди. Могу ли я попросить тебя рассказать о них? Об их взглядах на нас?
О них. «Они всегда необычайно вежливы, в том смысле, что смягчают вопрос».
— Все, что знаю, Тамле. Только многое из того, что думают люди о вас, не вызовет у тебя восторга.
— Я знаю. — И она придвинулась почти вплотную.
И Таилег рассказал.
— Почему ты не выпускаешь меня? — спросил Леглар на второй день своего пребывания у Кинисс.
— Тебя удовлетворит, если я скажу, что кто-то домогается твоей смерти? — произнесла рептилия. Леглар нарочно задал этот вопрос во время «селир», когда ритуал снимает все запреты на обсуждаемые темы.
— Нет, Кинисс. Я давно знаю, что у меня масса врагов. Да и что это за жизнь, если не доказываешь, что достоин ее?
— Я докажу, что тебе не удалось бы уйти живым.
— Я не очень-то верю словам.
— Это будет больше, чем слова.
— Единство, Кинисс?
— Единство, Леглар.
Она замерла, протягивая ему руки ладонями вверх. Леглар положил свои ладони ей на плечи, посмотрел в глаза и сказал:
— Нет, Кинисс. Дух должен быть силен. Последние годы я очень ослаб. Это не пойдет мне на пользу.
Кинисс кивнула и села на место. Протянула ему новую чашку с чаем. Леглар кивнул, бережно взял ее и поблагодарил.
…Единство, или Линиссад, как звали его хансса, было той гранью, что принципиально разделяла обе расы. Астральная проекция в той мере, в которой ее знают люди, была столь же выразительна, с точки зрения хансса, как рассказы о красках мира для человека, слепого от рождения. Для самих хансса это был простой ритуал, позволявший узнать то, что знал партнер, ощутить его мировоззрение, как если бы оно было своим.
Разумеется, если оба хансса сознательно этого хотели.
Для людей это было новое видение. Не привыкший к нему мозг поначалу воспринимал изобилие восприятия астральной проекции как постоянное, бурное наслаждение прекрасным — искусством, танцем, чем угодно. Только сильный дух мог преодолеть желание остаться в океане чувств, не пересекая его по своему желанию, но следуя его волнам.
Для человека сильного Единство было испытанием силы. Для человека слабого — либо смерть, либо вечная тоска по Единству впоследствии. Никакие другие наслаждения, доступные человеку, не могли сравниться с Единством по объему и глубине ощущений.
Кроме того, человек, хранивший свое «Я» как нечто, недоступное грязным рукам окружающих, не сразу мог согласиться, чтобы его внутренний мир стал виден кому-то во всей его красе.
Или неприглядности.
Чтобы решиться на Единство, надо было либо вначале переломить спину дикарю, который незримо для окружающих живет в каждом человеке, либо научиться лелеять свои пороки, гордиться ими.
