Сергей Сергеевич увидел, как высокая белокурая девушка спустилась с крыльца и скомандовала:
— Смирно! К выносу знамени приготовьсь!
И, когда мимо затихших ребят, быстро построившихся в линейку и взметнувших руки в салюте, под звуки двух фанфар и маленького барабана стали проносить знамя, трепещущее красное знамя с золотыми буквами, лицо Сергея Сергеевича выражало почти восторг.
Он вглядывался в глаза ребят — серые, голубые, карие, черные глаза, такие лучистые, бойкие, блестящие. Эти глаза гордо и строго провожали свое пионерское знамя.
Потом знамя водрузили на машину, и сразу все смешалось, зашумело, засмеялось. Ребята, обгоняя и опережая друг друга, кто как мог со всех сторон взбирались на машину. Шофер стал подсаживать младших.
Но одна девочка, совсем маленькая, крикнула:
— Я сама! Я сама!
Она быстро, цепко и ловко взобралась на колесо, перегнулась через борт — отлетели в сторону две косички и синенькая в складочку юбочка. Девочка прыгнула, села на скамейку рядом с фанфаристом и горделиво посмотрела на ребят.
Тут уж Сергей Сергеевич не выдержал — он сам засмеялся и замахал ребятам.
Шофер посигналил. Ребята запели песню. Машина скрылась за поворотом.
Потом Думчев пошел домой. Всю дорогу он молчал. На этот раз даже сам с собой не разговаривал, хотя был взволнован.
Молча он прошел в лабораторию, заперся.
Потом неожиданно спустился со своей башенки и сказал Полине Александровне:
— Я должен признаться — главного, самого главного мне самому не понять…
Он был в большом смущении, уселся глубоко в кресло и задумался. И тут Полина Александровна и соседка Авдотья Васильевна стали его осторожно расспрашивать: чего же он, собственно, не понимает?
— Я смотрел, как дом строится, быстро растет, а людей там почти и не видел. Не удивился. Увидел на улицах вместо конных экипажей и телег много машин. Понял. Не удивился. Но вот… Скажите мне, откуда эти пески? Откуда эта радость? И дети и взрослые… И утром и вечером… Другие люди!
— Чему ж тут удивляться? Чего ж тут не понимать, Сергей Сергеевич? — сказала Авдотья Васильевна, всплеснув руками. — Чему ж тут удивляться, Сергей Сергеевич? — повторила она и вскочила: — Ах, молоко на кухне убежало!
И тут только Полина Александровна узнала, что Сергей Сергеевич пробыл, подобно Робинзону, не встречая все эти долгие годы ни одного человека, в какой-то неведомой стране. Но в какой? Она не решалась об этом спросить.
О, как много, много придется ему узнать, прежде чем он поймет новую жизнь!
Полина Александровна начала с пионеров, которых он видел в этот день, и перешла к тому, что произошло за все годы.
Улыбка глубокой, сосредоточенной радости преобразила и осветила лицо Сергея Сергеевича. Полина Александровна посмотрела на него и вдруг узнала, вспомнила эту улыбку. Вот с такой радостной улыбкой Сергей Сергеевич когда-то, давным-давно, пришел к ней и просил послушать сочиненную им пьесу для скрипки. Перед тем как сыграть ее, он сказал:
«Представьте себе — широкая степная дорога, уходящая вдаль. Летний полдень. Воздух зноен. Все живое умолкло, спряталось, притаилось. Такая тишина в степи бывает, когда долго стоит сухая, жаркая погода. Но эта тишина вся напряжена. И вот откуда-то издалека слышен гром, приближается гроза. И, предвосхищая грозу, слышны отдельные вопрошающие голоса. Удар колокола. Тишина взорвалась. Голоса сливаются в хор. Гроза разразилась не на шутку. Хор голосов приветствует грозу, сливается с ней. Гроза прошла. Остался торжествующий хор. Умылась живительным дождем степь. Все ожило. Хор постепенно, постепенно тает. Только близко, совсем близко заливается радостной песней степная птичка».
И Полина Александровна через много-много лет снова увидела на лице Сергея Сергеевича ту же улыбку, с какой он некогда играл свою скрипичную пьесу.
И все, о чем рассказывала Булай, Сергей Сергеевич слушал так радостно, так горячо, будто он узнавал в этом очень знакомое, близкое и родное, что жило в его воображении, с чем сроднился он в своих думах еще тогда, давным-давно. Мягче и светлее становилось его лицо, и радостно шептал он:
— Знаю! И все понимаю… Знаю!..
Столько было убежденности в его восклицании: «Знаю!», что Полина Александровна подумала: «Полно, уж не пошутил ли Сергей Сергеевич, когда говорил, что жил в какой-то необитаемой стране много лет?»
Взволнованный, вскочил он с кресла, где так долго сидел, слушая Булай, и воскликнул:
— Теперь понимаю! Там, в Стране Дремучих Трав… где я жил много лет… не об этом ли там хотел мне рассказать мой друг, с которым я вернулся сюда? А я!.. Я не слушал его, не понимал, обидел там, в Стране Дремучих Трав!
Полина Александровна всплеснула руками:
— Какая страна?
Но Думчев не расслышал.
— Бегу в гостиницу! Извиниться и сказать два слова.
Итак, мы разминулись.
Я шел в это время из библиотеки в гостиницу; надо взять чемодан — и на вокзал!
«Не забыть бы переложить вещи в чемодане. Рукопись… оба экземпляра… на самое дно», — вспомнил я, уже подходя к гостинице.
Все чаще и сильнее дождик. Надвигался с моря туман.
Гостиница. Ключа в шкафчике на обычном месте не видно. Он торчал в двери. Я открыл дверь в свой номер и замер.
Ярко горела лампа. Было тихо. Но где же рукопись Думчева?
На столе ее не было.
Она исчезла.
Девушка, читающая романы
— Товарищ дежурная! Кто был в моем номере? Молчание в ответ. Девушка продолжала читать.
Я подошел, положил руку на книгу и прикрыл страницу.
— Ах, это вы!.. — подняла наконец на меня глаза дежурная. — Если бы вы знали, какой это чудесный роман!
— Так кто же был в моем номере?
— Ах, кто был?.. Я дала ключ от номера седьмого тому гражданину из Москвы… Он все уезжал, уезжал и так и не уехал. Потом снова сказал: «Я уезжаю» — и опять вернулся…
— Вы говорите обо мне! Я уходил в библиотеку. Ключ сдал вам. Только что вернулся, а ключ в двери торчит. Кому вы давали ключ? Кто вам его не вернул?
— Ах, значит, это были не вы?.. «Герцогиня подняла свои дивные голубые очи: „Виконт! В звуках ваших роковых слов…“
— Так вы не знаете, кто был в моем номере?
— Простите!.. Вспомнила! Такой почтенный человек приходил к вам… Вот я и дала ему ключ. Что ж, в коридоре ему ждать? Вежливый такой! Ничего плохого от таких не бывает.
Я махнул рукой, вернулся в номер и тут только заметил записку на столе:
«Мой друг!
Знаете ли Вы, с какой радостью я шел, почти бежал к Вам! Какой светлый праздник был у меня на душе!
И еще: я хотел прибавить листок-другой к моему конспекту. Но барышня, которая дежурит в гостинице, показалась мне весьма рассеянной особой, и я не решился оставить ей свои листки. В номере Вашем на столе увидел свою рукопись, стал подкладывать новые листки и тут прочел Ваши заметки на полях. На один миг пришел в отчаяние. Но опомнился. В конспекте моем нет ошибок! Немало тайн разгадал я и немало
