Весь номер газеты был написан уверенней и резче предыдущих номеров. Примечателен он был и тем обстоятельством, что в нем помещен был первый политический документ. Рыбаков, толкаемый событиями, решил, что настал наконец благоприятный момент снять тормоза, и предложил товарищам поместить в газете политическое воззвание ко всей учащейся молодежи.
Мишка Соболь тотчас горячо ухватился за это предложение. Немного поспорили о том, кому писать текст воззвания. Но и тут стремительный и напористый Соболь оказался первым и настоял на том, чтобы эта почетная работа была поручена ему.
Ситников сделал робкую попытку оспаривать его право, но Мишка Соболь горячо восстал против этого. Уже сдаваясь, Ситников вдруг переменил фронт и сказал, кивая на Рыбакова:
— Тогда пусть Митюша напишет.
Соболь несколько стушевался. И он и остальные комитетчики, сами того не замечая, привыкли обращаться по всем гимназическим делам к Рыбакову, безмолвно признавая за ним право идти передовым. Рыбаков, как и все они, не заметил, как принял на себя роль этого передового. Сейчас, после спора и заминки, наступившей после предложения Ситникова, Рыбаков вдруг почувствовал эту свою роль. Он подумал, что вот Мишка Соболь так горячо ухватился за дело, так воодушевился, и что это хорошо, и, значит, у него должно получиться воззвание. И он сказал:
— Валяй, валяй, Михаил, строчи!
Мишка Соболь тотчас взялся за перо, взъерошил волосы и со свойственной ему стремительностью одним духом написал:
«Товарищи! Наше общество в настоящее время переживает острый момент. Что мы видим вокруг себя? Мы видим бесправие, и личность угнетена, личность изнывает и стонет под страшным игом…»
Он остановился, перечел написанное и, оставшись доволен началом, тотчас прочел его вслух.
— Ну как? — спросил он, обводя торжествующим взглядом товарищей.
— А что, ничего, кажется, получается, — сказал обрадованный Ситников.
— Туманновато, — с сомнением выговорил Фетисов.
Рыбаков ничего не сказал, но наклонился над Мишкиным плечом и, водя карандашом по строчкам, зашептал, хмуря светлые брови:
— Стой, стой! Ну-ка… «Наше общество…» Наше общество… Чье же это наше? Русское… Давай так лучше: «Русское общество в настоящее время переживает острый момент». Несклёписто как будто. Момент, момент… Тут, пожалуй, не момент, а кризис. Вот! Кризис, и болезненный. Давай так: «Русское общество переживает болезненный кризис». Короче и ясней как будто. Дальше: «Что мы видим? Мы видим бесправие…» Да… «и произвол», произвол даже наперед поставим. Получится так: «Всюду мы видим произвол и бесправие…» Теперь — «личность угнетена». Это-то верно, да как бы это сказать…
Рыбаков задумался. Он вспомнил «Развитие капитализма в России» и приписал: «Миллионы крестьян нищают» — и тут же вспомнил о кыркаловской лесопилке, о бараке возле лесобиржи и быстро приписал: «Рабочие живут в невыносимых условиях и при малейшем протесте против произвола хозяев выбрасываются с фабрик и заводов». Дальше, быстро вышептывая слово за словом, он зачеркнул «личность» и вписал «народ» и после «под игом» приписал: «кровавого самодержавия».
Мишка Соболь, следя за ним, сам заметил излишнее теперь словцо «страшный» перед «игом», зачеркнул его, потом вместе с Рыбаковым стал вышептывать следующую фразу, и она вдруг плотно примкнула к новому началу и пошла сильней, решительней.
«Правительство во главе с царем поразительно равнодушно к бедствиям (Рыбаков приписал: «народа») и вместе со сворой богачей и капиталистов отбирает у него последние крохи (Рыбаков поправил: «трудовые крохи»). Богачи набивают собственные карманы, богатея и жирея, в то время как народ мрет с голодухи».
Рыбаков отошел. Он видел, что у Соболя воззвание пошло. Ему было приятно это. Даже потом, когда он, наблюдая cо стороны за Соболем, увидел, что дальше не заладилось, что Соболь мучительно потирает переносицу, в пятый раз сморкается и немилосердно черкает карандашом, чувство этой радости не покидало его. Вначале он не мог уяснить себе источника этого ощущения, потом вдруг вспомнил, как он, вот так же как Мишка Соболь, сидел и мучился над первой гимназической листовкой, а возле стола стоял, Новиков.
Он прошелся по комнате и, задумавшись, невесть чему улыбнулся. Соболю он больше помогать не подходил и только подправил самый конец воззвания. После всяческих поправок окончание документа имело следующий вид:
«Имеем ли мы нравственное право равнодушно смотреть, как мучают наших братьев, гноят в тюрьмах, ведут на эшафоты, можем ли мы стоять в стороне от насущнейших вопросов жизни всего народа?
Нет и тысячу раз нет! Передовая учащаяся молодежь давно осознала, что не в сухой зубрежке наша жизнь, но в том могучем движении, которое бьется прибоем за стенами гимназии. В петербургских средних учебных заведениях давно существуют ученические политические организации, существует центр, их объединяющий.
Мы должны примкнуть к этому движению. Мы должны встать в ряды передовой сознательной молодежи. Мы должны дать аннибалову клятву биться с произволом и угнетением. Долой равнодушное созерцание! Бросимся в бушующее море жизни и внесем свою лепту в святое дело освобождения народа от проклятого ига!
Долой кровопийц! Долой угнетателей! Долой насильников народа и деспотов! Долой
