— Поставит, — согласился Рыбаков, усмехаясь, и задумался, уставя неподвижные зрачки на огонь тусклой лампочки.
Илюша подвинул к нему стакан чаю, но Рыбаков не повернул головы. Он не видел поставленного перед ним стакана, не слыхал, как скрипнула за спиной дверь, как вошла в комнату высокая, в ватной жакетке девушка. Она прошла к набитым в углу гвоздям и разделась. Ветхая порыжевшая жакетка слетела с неё как скверная, уродливая шелуха. Под шелухой оказалась высокая грудь и смуглая гибкая шея. Девушка подошла к столу, крепко тряхнула гостю руку, подвинула стул, села.
— Вот я и бабушка, — сказала она громко и полной грудью, на всю комнату вздохнула.
— Бабушка? — удивился Илюша. — Что ты говоришь, Геся?
— Бабушка, — кивнула Геся. — У нас в фельдшерской школе бабушками зовут тех, кто принимает ребят у рожениц. Сегодня первый раз самостоятельно принимала. Очень ответственно и после всего приятно очень.
— Ну, а внук какой? Здоровенький? — вмешалась Софья Моисеевна.
— Хороший. Девять с половиной фунтов. Волосатый — и вот такие щёки. Замечательный такой мужчина. Как я его взяла на руки да шлепнула, так он на всю палату закричал.
Софья Моисеевна огорчилась:
— Зачем же такого маленького шлепать? Что он — не успеет наполучать шлепков, когда вырастет? Разве это так уж надо, шлепать?
— Надо, мама, надо, чтобы дыхание открыть. Шлепнешь, он закричит — и, значит, жить начал. А в общем, хотя и знаешь, что надо, а вот жалко шлепать.
— Жалко? — переспросил Рыбаков.
— Жалко.
— А вы всё-таки, несмотря на эту самую жалость?…
Рыбаков вопросительно посмотрел на девушку. Геся порывисто обернулась:
— Да, конечно. А как же иначе.
Потом повернулась к матери:
— Есть хочется очень.
Рыбаков не спускал глаз с бабушки. Было этой бабушке лет двадцать, может быть, двадцать один — не больше. Смуглое лицо её очерчивалось резко. Всё в нём — и крепкий прямой нос, и крутой изгиб бровей, и широкий лоб, обведенный гладкими, иссиня-черными волосами, — всё было крупно, но соразмерно, в твердых, законченных линиях.
Рыбаков долго косил глазами в Гесину сторону, морща жидкие брови, будто обдумывая что-то важное и трудное, но, когда Геся спустя минут десять вышла в кухню, забрав посуду, он только сказал уважительно, почти с завистью:
— Красивая у тебя сестра, Илья.
Потом доверительно подвинулся к Илюше и попросил тихо:
— Дай-ка тетрадь.
Илюша сунул руку за пазуху, но тетради не достал.
— Завтра отдам, — сказал он скороговоркой. — Сегодня впишу кое-что.
— Новое?
— Новое.
— Ну-ну, валяй.
Рыбаков собрался уходить. Илюша проводил его в кухню, а оттуда в сени. На пороге темных холодных сеней зажег спичку, чтобы посветить гостю. Холодный ветер побежал по ногам, громыхнул дверью и задул спичку. Илюша зажег новую. Рыбаков стоял рядом и о чем-то думал, глядя на темную заиндевевшую стену.
— Ты что? — спросил Илюша.
Рыбаков почесал переносицу.
— Вот прибавь к твоим крупинкам житейской мудрости: «Чтобы человек начал жить, шлепни его по… ну, скажем, по затылку».
Спичка догорела и обожгла Илюше пальцы.
— Прощевай, — сказал Рыбаков и ушел во тьму.
Софья Моисеевна, обеспокоенная долгим отсутствием Илюши, открыла кухонную дверь:
— Не стой на холоду. Простудишься. Иди в дом.
Илюша, поеживаясь, вернулся в кухню и сел за уроки. К ночи, когда все улеглись, он достал рыбаковскую тетрадку и разложил её на столе. За окном скулила метелица. За стеной в узкой каморке спали мать и сестра. Рядом похрапывал Данька. Илюше тоже хотелось лечь. Он хмурился, потом быстро раскрывал глаза, встряхивал головой и писал. Софья Моисеевна выглянула из своей каморки:
— Почему ты не спишь? Что это такое? Зачем тебе ещё ночью сидеть?
— Сейчас, сейчас, — отмахнулся Илюша.
Софья Моисеевна сокрушенно покачала головой, тихонько притворила дверь и легла на колченогую
