— Да.
— И, конечно, так будет всегда, вечно, до гробовой доски?
— Нет.
Аня отвела обнимавшие её руки подруги и поднялась с дивана.
— Так не будет, — сказала она, смотря на стену пустыми глазами. — Ничего не будет.
— Ах, вот что?… Но все пути её полны цветов и крови, цветов и крови… Ну, а всё-таки? Что же случилось? Злые люди разлучают?
— И злые и добрые.
— А ты наплюй с высокой сосны и на тех и на других и поступай как хочется.
Аня покачала головой:
— Не получается.
— Не получается? Почему?
Аня слабо пожала плечами:
— Не знаю. Наверно, потому, что нас не учили поступать, разрешать жизненные вопросы.
— Да, да. Этого ещё не проходят у нас в гимназии.
— Ни в гимназии, ни вообще нигде, — сказала Аня негромко и вяло. — Кто-то сказал такие слова, что нужно носить в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. А пока у нас так выходит, что хаос-то есть, а танцующей звезды не видно.
Альма с удивлением вскинула глаза на подругу.
— Да ты, оказывается, философ. Вот не знала.
— Ну что ж, — равнодушно отозвалась Аня, — в конце концов, мы все очень мало знаем друг друга… Чужие все, холодные… ничего не понимают, да и не хотят понимать… глухие какие-то…
Аня говорила медленно и глухо, будто про себя, будто никого, кроме неё, не было в комнате. Глаза её неподвижно уставились на огонек лампы. Альма, всё более удивляясь, внимательно и встревоженно оглядела подругу. В голосе, в манере Ани было что-то новое, чего раньше не было, что заставило Альму насторожиться. Это была не прежняя покойная задумчивость. Что-то болезненное и напряженное было в теперешней её сосредоточенности, какой-то холодок, какая-то медлительность, почти остановка внутреннего движения. Так застывают часы, у которых пружина развилась до конца. Маятник делает последние вялые движения, он ещё колеблется по инерции, но в пружине уже нет упругости, нет тяги — она кончена. Всё это скорей почувствовала, чем поняла Альма, и сердце её на мгновенье встревоженно дрогнуло. Но в следующее мгновение она уже как-то потеряла ощущение реальности Аниного состояния. Она не умела и не любила бродить на ощупь. Надо было что-то напрячь в себе, чтобы дойти до понимания происходящего, но привычная легкость сбивала на быстрые движения, на размашистые поступки. Она никогда не обдумывала своих поступков заранее. Она не любила трудного — непонятных книг, сложных задач, неподатливых людей. Трудные книги она оставляла в самом начале, задачу, если она не давалась сразу, отбрасывала в сторону. Так же отстранялась Альма от людей, которые несли непонятное, сложное, трудное, чего нельзя было сразу же увидеть и понять. Они раздражали её.
Невольно поддавшись в первую минуту ощущению мучительной тоски, прозвучавшей в Аниных словах, она не уловила, однако, в чем тут дело, не поняла, нахмурилась, пришла в раздражение.
— Чепуха какая, — сказала она резко. — Вообще — что за мерехлюндия? И что из всего этого выйдет дальше?
— Дальше? — переспросила Аня тускло. — Дальше… ничего… Приказчик или офицер в мужья или… прорубь…
Альма, злясь всё больше и больше, тряхнула головой и кинула косы за спину.
— Что касается меня, то я предпочитаю офицера. В проруби вода холодная. А ты? Что ты предпочитаешь?
Аня молча прошла по комнате и остановилась у окна.
— Я, — сказала она, глядя в заиндевевшее окно, — я предпочитаю… — Ей вдруг привиделся за окном черный мутный провал. Он плавно качнулся и надвинулся на неё. Она вздрогнула и отстранилась от окна. — Я ничего не предпочитаю.
Она снова подошла к дивану и опустилась на него. Напряжение спало. Она устало взглянула на Альму, и та вдруг испугалась её глаз.
— Слушай, Анька, девочка, — зашептала она, порывисто придвигаясь, — ты это всерьёз? Да?
Аня помолчала. Альма придвинулась ещё ближе.
— Дай мне слово, слышишь, дай честное слово, что ты выкинешь это из головы, что ни сейчас и никогда этого не сделаешь, думать об этом не будешь, слышишь?
Аня повернула голову и охватила руками плечи Альмы.
— Тяжело… Душно, — сказала она едва слышно. — Душно, Аленька. Задохнусь я в моем доме…
Она осеклась, замолчала. Альма притянула её к себе. Она притихла. Ни прежней злости, ни прежнего раздражения уже не было. Долго сидели они, тесно припав друг к другу, пока Альма не выговорила:
— Слушай, Анька, я у тебя ночевать останусь. Последняя ведь, последняя ночка…
Аня кивнула головой.
Они разделись, потушили огонь и легли в одну постель. Всю ночь они пролежали рядом, соединив тепло своё и мысли. Но сколько ни старалась Альма пригреть подругу, ей всё казалось, что она холодна, что
