киснуть.
Подстегиванья не помогали. Он вынул письмо Никишина, перечитал его, опустил голову и закрыл глаза. Внезапно его окликнули. Он вздрогнул и поднял голову. Перед ним стояла Геся.
— Что с вами? — спросила она, обеспокоенная его удрученным видом. — Что вы тут делаете?
Он не ответил. Он не отрывал от нее глаз. Она здесь? Как? Почему? И в эту черную минуту — внезапная и ослепительно прекрасная… Ах да — фельдшерская школа. Она же при больнице, и старшекурсники дежурят… Да, конечно. Он же знал. Она сама говорила… Да нет. Это ровно ничего не значит… Совсем не потому она здесь. Совсем не потому… Может быть, он недостаточно спал в эти дни. И все события… Он хотел закрыть глаза и не мог, потому что её глаза были открыты, и он глядел не отрываясь в её глаза…
Лицо его стало словно бы прозрачным. Все мысли, все беспокойства, все тайное напряжение, все невысказанное, что жило в нем последние месяцы, всё, что он хотел сказать, давно хотел сказать этой удивительной и строгой девушке, — всё это читалось сейчас в лице Рыбакова, как в раскрытой книге.
— Не надо так смотреть, — сказала Геся тихо и как бы отстраняясь от его признания, безмолвно произнесенного в эту трудную минуту. — Не надо так смотреть, Митя. Слышите?
Он поднялся с подоконника.
— Да, конечно, — сказал он, опуская глаза. — Простите, пожалуйста.
— И этого не надо, — сказала Геся, коснувшись рукой его плеча. — Мне не за что вас прощать.
Она поправила беглым движением свой белый халат.
— Я получила от Новикова письмо. Его оставили в Холмогорах. Он просит передать вам привет и напоминает о тормозах.
— Я помню. — Рыбаков помолчал. — Он очень хороший человек.
— Да. — Геся чуть наклонила голову, потом снова подняла и посмотрела в лицо Рыбакову. — Да, — сказала она гордо и тотчас торопливо прибавила: — Мы отвлеклись, зачем же вы здесь, Митя? Что привело вас сюда?
Рыбаков достал из внутреннего кармана куртки никишинское письмо и молча передал Гесе. Она взяла, глянула в него, и серый тетрадный листок задрожал в её руке.
Рыбаков, отвернувшись, угрюмо глядел в окно.
Геся сложила письмо и несколько раз прерывисто вздохнула, точно с трудом глотая воздух.
— Он здесь? Вы привезли его? — спросила она скороговоркой.
Рыбаков кивнул головой.
— Хорошо. Я как раз дежурю, хотя и в другом отделении. Подождите меня здесь.
Она ушла. Из дежурки вышел взъерошенный и смущенный Мишка Соболь.
— Черт знает что, — сказал он, ни к кому не обращаясь, и подошел к Рыбакову.
Они молча стояли у окна. Спустя десять минут вернулась Геся.
— Он на операционном столе. Ничего определенного о его состоянии пока сказать нельзя. Лучше всего, если вы сейчас уйдете. Придите попозже. К тому времени я всё узнаю, поговорю с хирургом, с врачами.
Рыбаков не двинулся с места. Они стояли все трое у окна и думали об одном и том же. Это грустное молчание соединяло их крепче самой задушевной беседы. Мишка Соболь и Геся, вовсе не знакомые друг другу, почти касались плечами, и каждому казалось, что о бок с ним давнишний и всё понимающий друг, и, когда Геся уронила задумчиво: «В конце концов, это же касается нас всех», — каждому показалось, что это его дума и его слова…
Они кивнули головами:
— Да, конечно.
Геся поскребла ногтем пальца наледь на стекле и сказала:
— Ведь он, наверно, добрый и отзывчивый мальчик. Как он мог так страшно писать?
Мишка Соболь и Рыбаков молчали. Добрый мальчик — это, по-видимому, совсем не вязалось с представлением о Никишине, но сейчас и это не казалось странным. Наоборот, это толкало к пониманию раздирающих Никишина противоречий.
— А ведь, в сущности, верно, — сказал Мишка Соболь на улице Рыбакову, — хотя, казалось бы, к Никишину и не подходит. В конце концов потому, верно, и вышла эта проклятая штука, что внешнее, окружающее, что делало Николая таким угрюмым и злым, не отвечало внутреннему содержанию его души. Она очень верно определила.
— Психология, — проворчал Рыбаков с неожиданной резкостью. — Дело надо делать, драться, а не философию разводить!
Он махнул рукой и, сойдя с обледенелых мостков, уныло побрел посередине дороги.
Глава третья. КТО КОГО ОБСКАЧЕТ
Усилиями классных организаторов и комитетчиков удалось увести старшеклассников с последнего урока. Правда, ушли не все. Демонстративно осталась группа Любовича; кой-где в других классах остались трусливые одиночки. Самое начало забастовки отсрочено было на один урок против намеченного. И всё же комитет считал её своей несомненной победой. Пятый урок во всех старших классах был сорван. Были вручены педагогическому совету через его секретаря требования гимназистов и угроза объявить
