Тёмная жилистая рука его ласково лежала на Глебкином колене: «Значит, скоро на свадьбе у тебя погуляем, — говорил он улыбаясь. — Валяй, валяй расти. Большие, брат, дела нас с тобой ожидают».
Он собирался гулять на свадьбе, жить, большие дела совершать. И вот он лежит там, на площади, неподвижный, холодный, мёртвый…
Глебкины руки сами собой сжались в кулаки, к горлу подступила колючая горечь, грудь теснили ненависть и гнев. И когда Степанок снова стал всхлипывать, Глебка сказал сдавленным, глухим голосом:
— Я им, Степанок, казнь за батю твоего сделаю.
Эти слова, сказанные сквозь стиснутые зубы, он точно из сердца вырвал: они были как клятва. Глебка выпрямился, говоря их. Он поднял сжатый кулак и погрозил «им», глядя из-под насупленных бровей в тёмное заоконье. И вдруг он заметил, что тьма за окном стала светлеть и розоветь. Он вздрогнул. В избу просачивался розовый свет. Этот свет был знаком Глебке… Он дёрнул Степанка за рубаху и сказал прерывистым шёпотом:
— Горит, Степанок, слышь, горит где-то.
— Где-где? — схватился Степанок и разом перестал всхлипывать.
Вытянув шеи и затаив дыхание, оба с минуту вглядывались в розовеющее заоконье, потом, пошептавшись, тихонько прокрались из избы и выскочили на улицу. В конце деревни стояло багровое зарево, и валил густой чёрный дым.
— Мякишев горит! — крикнул Степанок и побежал мимо черневших по бокам улицы изб, туда, где уже полыхало пламя.
Глебка помчался следом за ним, и спустя несколько минут они были уже на месте пожара. Степанок не ошибался. Горел двор Мякишева. Занялось на повети, полной сена, заготовленного для Мякишевского скота. Сухое сено вспыхнуло разом и запылало так дружно и жарко, что тушить его было бесполезно. Проснувшись среди ночи и едва глянув в окно, Мякишев тотчас понял это.
— Гори-им! — завопил он не своим голосом и, сорвал с гвоздя чёрный романовский полушубок, опрометью кинулся во двор.
Клеть и набитая сеном поветь располагались над хлевом и конюшней. Скот уже почуял огонь. Коровы громко ревели в хлеву. Пронзительно ржали кони. Жалобно и непрерывно блеяли овцы. Мякишев кинулся открывать ворота хлева, но от страха и волнения пальцы не слушались, и он долго возился с засовом. Из дому с воплями выскочили жена и невестка и бросились помогать ему.
Пламя росло с каждой минутой и гудя поднималось к чёрному ночному небу. На колокольне часто и тревожно бил набат, сзывая жителей деревни на помощь, но никто не спешил к месту пожара.
Огонь, поглотив поветь, клеть, хлев, конюшню, сарай, подбирался к двухэтажному Мякишевскому дому. Но вокруг бушевавшего пламени суетились только чёрные фигурки самого Мякишева и его домочадцев.
Между тем вся деревня давно уже была на ногах. Крестьяне стояли возле своих изб и смотрели насторожёнными глазами на бушевавший огонь.
Огонь никому, кроме Мякишева, не угрожал и, вопреки вековечному обычаю русской деревни бороться с огнём всем миром, никто нынче не тронулся от своих ворот, ни в одном дворе не звякнуло ведро. Даже те, кто был всегда заодно с Мякишевым, лавочник Дерябин и другие кулаки, сидели по своим дворам, боясь их оставить. Они понимали, что пожар
Даже ребят на пожаре нынче не было. Родители держали их при себе, следя, чтобы они не отходили от своих изб. Только Глебка и Степанок, которых некому было удерживать, одни были свидетелями того, что делалось на Мякишевском дворе.
Глебка смотрел на бушевавшее пламя, точно заворожённый. Он считал этот пожар каким-то чудом. Только что, сидя в тёмном углу Квашнинской избы, он клялся устроить «им» казнь. И вот, словно кто подслушал его мысли и казнил врагов. Вот оно карающее пламя!
Остаток ночи Глебка простоял за плетнём огорода, глядя на полыхающий огонь. К утру от дома Мякишева и хозяйственных строений остались дымящиеся головешки. Тогда Глебка повернулся к пожарищу спиной и пошёл по дороге к станции.
Дед Назар, встретив Глебку, спросил:
— Ты чего же воротился?
— Я батю дожидать буду, — сказал Глебка негромко и решительно.
В сущности говоря, дед Назар был рад, что Глебка вернулся. Он уже знал обо всём, что случилось в Воронихе, и боялся за Глебку. Да и скучно ему было без лесничонка, к которому давно привык и привязался. Нынче Глебка показался деду каким-то новым и непривычно сдержанным, словно он разом повзрослел. И в словах Глебки была какая-то сдержанная, но неуклонная твёрдость. В ответ на Глебкино: «Я батю дожидать буду», дед тяжело вздохнул и сказал, кивнув маленькой седой головой:
— Ну что ж. Дожидай.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ДОМ И КРЕПОСТЬ
Деревня Ворониха стояла на почтовом тракте. Тракт шёл на город Онегу. На Онежском участке стояли американские части. Лейтенант Питер Скваб выслал разведку для установления связи с американцами.
За коротким отрезком тракта по другую сторону Воронихи вплоть до станции Приозерской лейтенант поручил наблюдать сержанту Даусону. Сержант взял часть своего взвода и вышел на дорогу к Приозерской. Он решил установить заставу где-нибудь между деревней и станцией, высылая на дорогу парные патрули. Надо было отыскать при дороге строение, в котором можно было бы обосноваться заставе. Единственным таким строением была сторожка лесника. Сержант Даусон нашёл, что местоположение её вполне отвечает всем необходимым требованиям. Он кивнул двоим из сопровождавших его солдат и, сойдя с дороги,
