Вечерами отец часто давал Глебке почитать какую-нибудь книгу. Книги появлялись в сторожке Шергина таинственными и неведомыми для Глебки путями. Часть книг тотчас исчезала под половицами в запечном кутке. Но кое-что перепадало и Глебке. Тайну появления книг, кроме Шергина, знали только молодой станционный телеграфист да один из паровозных машинистов, незаметно доставлявший их из Архангельска.
Из всех книг, прочитанных Глебкой в течение первых двух лет школьного учения, самой увлекательной и волнующей была толстая и до невозможности истрёпанная книга, называвшаяся «Спартак». Прочитав её почти не отрываясь до конца, Глебка перевернул и начал сызнова. Многие страницы этой книги он знал наизусть, словно они были оттиснуты не на истёртых, пожелтевших страницах, а прямо в Глебкином мозгу. Все сражения, описанные в книге, — Казилинское, Аквинское, Камеринское и другие — были повторены у Горелой сосны и в окрестных лесах.
Не один синяк заработал Глебка в битвах с римскими легионерами, отстаивая дело освобождения рабов из-под гнёта жестоких патрициев. Но синяки, конечно, ничего не значили. Так ли сражался отважный Спартак! Да, Спартак был молодцом. Жаль, что погиб и, вообще, что так давно жил. Вот бы сейчас такого! Впрочем, сейчас ведь и освобождать некого: нет ни угнетённых рабов, ни жестоких патрициев. Немедленно по прочтении книги Глебка поделился этими своими мыслями с отцом, и отец совсем нежданно для Глебки сказал, нахмурясь, что угнетённые рабы и жестокие патриции и сейчас есть.
— Как же так, есть? — спросил Глебка, удивлённо уставясь на отца. — Где же они?
— Везде, — коротко уронил отец. — Только называются они нынче по-другому — рабочие и капиталисты.
Глебка был озадачен и после короткого раздумья сказал колеблясь:
— Коли патриции там разные и рабы есть, может, и Спартак то же самое есть?
— Есть у нас и покрепче Спартака, — усмехнулся отец.
Глебка задумался. Всё это было странно и не вполне понятно. Неужели то, что говорил отец, правда? Да, конечно же. Разве отец станет зря говорить. Но если это правда, тогда…
Глебка порывисто схватил отца за руку и спросил скороговоркой, как всегда говорил, когда волновался:
— Значит и восстание будет опять?
— Будет, — кивнул отец и, положив большую тяжёлую руку на Глебкино плечо, прибавил: — Обязательно будет.
В голосе его была не только твёрдая уверенность, но и угроза. Похоже было, что, говоря с сыном, он говорит ещё с кем-то, с кем спорит, кому угрожает этим будущим восстанием, к кому обращает глядящие поверх Глебкиной головы тёмные сумрачные глаза.
Глебка не знал и даже не подозревал, с кем спорит и кому угрожает отец, но слова отца волновали и будоражили. Шергин долго шагал по сторожке сумрачный, насупленный, молчаливый… Шёл к концу четырнадцатый год — первый год жестокой и губительной войны. Весной следующего года отца забрали в солдаты, отправили на германский фронт, и о нём не было никаких вестей.
Слабосильная лесничиха, оставшись одна с двумя детьми, еле перебивалась, работая судомойкой на станции в буфете или батрача у кулака Мякишева в соседней деревне Воронихе. Жили впроголодь, всё ожидая, что пройдёт лихолетье и настанут добрые дни. Но время шло, а легче не становилось. Так и не дождавшись добрых дней, мать Глебки, а вслед за ней и младшая сестрёнка умерли в шестнадцатом году от сыпняка.
Хлебнул в эти дни Глебка горького с лихвой и, может статься, вовсе сгинул бы, если б не дед Назар, приютивший осиротелого мальчонку. Он и помог Глебке дотянуть до семнадцатого года, когда вернулся отец.
Отец явился на станцию как вестник и носитель больших жизненных перемен. На плечах его нескладно коробилась мятая, пропахшая махоркой солдатская шинель, за плечами тускло поблескивал воронёный ствол винтовки. Он исхудал и почернел, словно обожжённый пронёсшимися над его головой лихими годами. Но годы и беды не согнули его плеч и не потушили его глаз. Наоборот, в нём буйно клокотали разбуженные революцией неисчерпаемые силы. С первых же дней своего возвращения лесник Шергин оказался в центре всех политических событий не только на станции, но и в окружных деревнях. Вместе с немногочисленными ещё в те дни единомышленниками-большевиками он поднимал всю волость на борьбу с кулаками, буржуазией, соглашателями и заговорщиками, угрожавшими нарастающей революции. Вокруг Шергина всегда толпился народ, кипели споры и сами собой возникали бурные митинги.
Глебка в эти дни ходил за отцом по пятам, не спуская с него восторженных глаз. Отец казался ему ещё более рослым, ещё более могучим, чем прежде. Казалось, что он не только управляет событиями, но может даже наперёд знать, что будет. Разве не говорил он вон сколько времени назад, что восстание угнетённых рабов обязательно будет…
И вот восстание разразилось. Его хотели задушить, раздавить. Закипел яростный, смертельный бой. Он шёл по всей России и теперь вот подкатывался уже к станции Приозерской, затерянной в снегах далёкого севера.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. НОЧНОЕ ЗАРЕВО
После боя у Горелой сосны и целого дня рысканья по лесу есть захотелось не на шутку. Поэтому Глебка очень обрадовался, когда, засветив огонь, увидел на столе небольшую краюшку хлеба и селёдку, оставленные для него отцом.
Селёдка была с сильным душком, ржавая и тощая, но Глебка не стал разбираться в её качествах. Наскоро ободрав кожу, он ухватил селёдку одной рукой за хвост, другой за голову и жадно закусил хребтину крепкими белыми зубами. Селёдка оказалась невыносимо солона. Подстать ей был и хлеб — прогорклый и почти наполовину состоявший из мякины. То и дело попадались в нём какие-то колючие остья, царапавшие дёсны и застревавшие между зубами.
Впрочем, такие мелочи в восемнадцатом году почти не замечались. Что касается Глебки, то он находил в хлебе и селёдке только один недостаток: и того и другого было слишком мало. К тому же часть хлеба пришлось уделить неразлучному другу Буяну.
