сказала, что сейчас воротится, но время шло, а Марья Игнатьевна не возвращалась. Из-за дверей доносился её сдержанный приглушённый голос. Потом говорил Шилков, потом снова она. Так прошло, должно быть, часа полтора не меньше, когда оба, и Шилков и Марья Игнатьевна, вышли, наконец, из горницы. Глебка сидел всё на том же месте у окна, за которым уже совсем стемнело. Таинственно поблескивали в темноте серебристые узоры на стёклах. Глебка сидел сгорбясь и смотрел на них не отрываясь.
Марья Игнатьевна торопливо подошла к нему:
— Бросили мы тебя. Заскучал, поди. Ничего. Сейчас мы вот поужинаем.
Она захлопотала по хозяйству, зажгла пятилинейную лампочку, поставила самовар и принялась вынимать из настенного шкафчика посуду. Шилков заходил из угла в угол, поглядывая искоса на сидящего у окна Глебку, потом подошёл к нему, постоял около, протянул руку к его волосам и поерошил их. Глебке было неловко от этих прикосновений. Очи будили в нём чувство насторожённости, смутное и неясное. Он словно ждал чего-то, что должно последовать за этой лаской, в то время как ласку Марьи Игнатьевны он принимал бездумно и всем существом.
Но Марья Игнатьевна с приходом Шилкова либо разговаривала наедине с мужем, либо хлопотала по хозяйству и к Глебке обращалась мало. Сейчас она занята была тем, что накрывала в горнице на стол. Сели за ужин молча. Ужин состоял из пареной брюквы и испечённых утром пресных шанежек-сочней. К этому прибавилась оставшаяся от шилковской доли обеда пустая похлёбка из овсянки. Марья Игнатьевна уделила похлёбки и Глебке. К тому времени, как тарелки были очищены, на кухне зашумел самовар. Марья Игнатьевна вышла с посудой на кухню и вскоре вернулась с кипящим самоваром.
Самовар, утвердившись на чёрном железном подносе с нарисованными на нём красными цветами, завёл тоненькую пискливую песенку. Перед опущенным книзу носиком его стояла полоскательница. Вокруг расположились три старенькие чашки, синяя стеклянная сахарница и деревянное блюдо, служившее хлебницей. В сахарнице на донышке лежали крохотные кусочки сахару, а на деревянном блюде — несколько сочней.
Налив всем чаю, Марья Игнатьевна только пригубила свою чашку. Потом поднялась и, взяв с комода заранее приготовленные спицы, моток шерсти и порванную Глебкину рукавицу, села с ними к столу. Она сидела у края стола, и губы её слегка шевелились, подсчитывая петли. Шилков, хмурый и сосредоточенный, рассеянно прихлёбывал чай. После долгого молчания он отодвинул в сторону опустевшую чашку и, закурив, повернулся, всем корпусом к Глебке.
— Да, — сказал он, повторяя давешние слова. — Вот, брат, какие у нас тут дела.
Глебка поглядел на Шилкова, точно спрашивая, что же дальше будет. Шилков посмотрел на жену и сказал негромко:
— Мы с Марьей Игнатьевной говорили только что о тебе, прикидывали и так и сяк. Она мне всё рассказала и про отца твоего и про другое…
Марья Игнатьевна, не отрываясь от работы, согласно кивнула головой на слова мужа. Глебка отвернулся и нахмурил светлые брови. Ему неприятно было, что их разговор с Марьей Игнатьевной стал известен Шилкову. То, что говорил Глебка этой женщине, он никому никогда не сказал бы.
Словно догадываясь о том, что происходит в Глебкиной душе, Марья Игнатьевна подняла на Глебку полные заботы глаза, и он тотчас отвёл свои. Шилков снова заговорил.
— Дело, видишь, такое, что ты уже на выросте и пора тебе кой-что понимать в жизни. Судьба тебя не баловала и мало хорошего дала, это по всему видно, но мы с Марьей Игнатьевной считаем, что с сегодняшнего дня она должна перемениться. Вот ты идёшь сейчас будто бы к перемене своей судьбы, хочешь пробиться к красным, к своим. Это правильное направление, нечего говорить, но при этом надо ещё о многом подумать, чего ты, парень, не учёл. Во-первых, дорога опасная и неизвестно, пробьёшься ли ты на Советскую сторону. Во-вторых, если и придёшь туда, то что же дальше? Какую большую пользу ты в деле оказать можешь? Ровным счётом никакой. Для того, чтобы польза людям от тебя была, надо самому кой-что уметь да знать. А ты ещё покуда ничего не умеешь и ничего не знаешь. И выходит так, что сейчас главная твоя задача — уменья и знанья набираться, значит, учиться. Как раз у тебя такой и возраст. А уж коли учиться, то за этим не в глухие леса идти. Сейчас случай сам указывает тебе верный путь. Архангельск — город немалый. Здесь и заводы, и школы, и люди знающие, есть где и есть чему поучиться. Эти камманы заморские и белогады — дело скоротечное. Долго они не протянут на нашей земле. Уже слышно, Шестая армия сильное наступление вела и вести будет в ближайшем времени. Архангельские рабочие ей тоже помогут колыхнуть поганую власть. Одним словом, есть уверенность, что скоро мы опять будем у себя хозяевами. А тогда — все пути тебе открываются. Жить будешь у нас — места хватит и с хлебом как-никак перебьёмся. Станет снова Советская власть — в школу пойдёшь и так далее. Здесь тебе будет шире путь, чем в сторожке твоей, это уж поверь и голову будет куда приклонить, будешь у нас, как свой. Вот мы какое решение тебе предлагаем, и это решение самое правильное. Ты как на это смотришь? А?
Шилков выпустил густой клуб сизого дыма и вопросительно поглядел на Глебку. Глебка молчал, потупясь и кося глазом в сторону Марьи Игнатьевны, словно справляясь о её мнении. Это мнение, видимо, совпадало с мнением Шилкова. Продолжая перебирать спицами и беззвучно шевелить губами, она изредка сопровождала слова мужа согласным кивком головы. Жёлтый, неяркий свет лампы мягко скользил по её лицу. Она сидела с краю стола, но была центром мирной домашней картины этого вечернего застолья.
В эту мирную домашнюю картину входил и Глебка. Он чувствовал это, и ему было приятно быть частью домашнего мира Марьи Игнатьевны. Ему приятно было всё, что его окружало: и писклявый меднощёкий самовар, и синяя стеклянная сахарница, и выщербленные блюдечки, и протёртая клеёнка, и самый воздух комнаты — тёплый, ровный, с сизыми разводами дыма. Всё это казалось надёжным, прочным и приманчивым. Всё это отгораживало от стоявшей за стенами стужи, от глухой ночной тьмы, от неизвестности, от злых жизненных случайностей, от одиночества. Входя в этот мир, Глебка разом приобретал семью, дом, ласку. И всё это предлагалось не на час, не на день, а навсегда.
Навсегда… Глебка поднял голову, медленно огляделся, будто проверяя, что он приобретает, принимая в дар этот обжитой тёплый мир, и встретился глазами с Шилковым. Тот ободряюще улыбнулся ему и спросил:
— Ну, идёт Марфа за Якова?
Глебка тяжело задышал и потупился. Краем глаза он уловил, что Марья Игнатьевна, подняв голову от вязанья, тоже улыбается ему.
— Идёт? — повторил Шилков.
И тогда Глебка, не поднимая глаз, сказал сиплым от волнения голосом:
— Нет.
