Он лаял, не переставая, лаял и в то же время медленно поворачивался боком к ветру. Он будто следил за кем-то, находящимся за пёстрым пологом метелицы. Буян лаял до тех пор, пока в полосатой мгле не проступило более плотное пятно, которое вслед за тем превратилось в Якова Ивановича.
— Ну, скажи спасибо псу, — прокричал он, подойдя вплотную. — Я нарочно круг делал. Думал, с какого-нибудь места да нанесёт на него мой дух. И верно — учуял и голос подал. Ну, пёс первейший у тебя.
Старик нагнулся и потрепал Буяна по широкой спине. Потом, выпрямляясь, снял рукавицу, полез в карман полушубка и вытащил небольшой моток смолёной бечевы. Размотав бечеву, он один конец её прикрепил простой петлёй к своему кушаку, другой конец дал в руку Глебке.
— Держи, — закричал он, пересиливая шум бури.
Глебка не расслышал, что сказал Яков Иванович, но назначение бечевы было ему понятно без слов, и он крепко сжал конец её в руке.
Они снова двинулись навстречу чёрно-белой буре и долго шли, пока Глебка не почувствовал, что вокруг него произошла какая-то перемена. Ветер вдруг перестал сбивать шаг и путаться в ногах, потом он перестал бить в грудь, потом — сечь лицо. Он явственно поднимался вверх, словно уступая Глебке дорогу и снимая с плеч давившую на них невидимую тяжесть. Вскоре ветер и вовсе исчез. В ту же минуту Яков Иванович громко сказал:
— Давай-ко, парень, передохнём.
Они остановились, и только тут, переведя дыхание и оглядевшись настолько, насколько позволял окружающий мрак, Глебка понял, в чём дело. Они стояли на дне оврага, и ветер сюда не задувал. Он пролетал поверху, вздымая над Глебкиной головой тучи снежной пыли. Буря неистовствовала где-то наверху, и Глебка, словно выключенный из неё, впервые за всё время пути смог наблюдать её как бы со стороны. Он сразу разглядел множество вещей, которых до того не замечал.
Прежде всего он убедился, что окружающий его мрак не так густ и непроницаем, каким казался наверху, когда сам Глебка был в центре того вихря, на который сейчас он поглядывал со стороны. Буря не слепила глаза, заряды снега были не беспрерывными, полосатая метелица просвечивала, как тюлевый занавес. У земли снег светился. Носившиеся по лесу тучи снежной пыли и завивающиеся у подножия древесных стволов снежные вихри тоже высвечивали слабым, еле мерцавшим светом. Из этих светящихся вихревых цоколей, точно гигантские колонны, поднимались в чёрную высь столетние сосны. Их вершины терялись в непроницаемой для глаза мгле, и оттуда из чёрной вышины нёсся по лесу немолчный шум. В разное время лес шумит по-разному, и Глебка знал эти разные его голоса. Он знал все его лепеты и шорохи, ропоты и шумы, слышал их и по прохладной зорьке, и в зной, и в весеннее предгрозье, и в зимнюю вьюгу, и в осенние бури. Голоса леса были ему привычны и понятны с самого раннего детства, как человечья речь.
Но то, что он слышал сейчас, прижавшись к отвесной стенке глухого оврага, ему до сих пор слышать не доводилось. Лес гудел. Вековые сосны гудели, точно гигантские трубы невиданного органа. Так могло гудеть неистовое огромное пламя. Бушевавшая над головой буря не пугала Глебку, но порождала желание преодолеть её, пересилить её силу, прорваться сквозь неё к желанной цели. Он только боялся одного, что стоявший рядом старик рассудит иначе и заставит простоять в этом овраге нивесть сколько времени, пережидая снежную бурю.
Но, видимо, стариком владели те же чувства, что и молодым, да и дело, за которым он шёл в Чащу и о котором упомянул во время разговора с Глебкой в баньке под горой, не терпело никаких отсрочек. Передышка в овраге длилась недолго. Яков Иванович сделал знак Глебке следовать за ним и пошёл вверх по оврагу. Глебка стал на его лыжню, не отпуская своего вожатого больше, чем на шаг. Буян поплёлся следом.
При выходе из оврага Глебка был оглушён рёвом бури. Ветер неистово ударил в грудь и прервал дыхание. Ослеплённый метелицей Глебка зажмурил глаза и приостановился. Потом, упрямо поматывая головой, низко пригнувшись к земле и напрягая все мышцы, чтобы не дать ветру опрокинуть себя, двинулся навстречу буре вслед за медленно продвигающимся Яковом Ивановичем. Они шли сквозь чёрную, ревущую ночь, не останавливаясь ни на минуту. Как ни надрывалась буря, как ни нахлёстывал ветер, как грозно ни гудел над их головой лес — они шли вперёд.
Вместо двух часов, какие мог бы занять путь до Чащи по зимнику, они пробыли в дороге около шести часов и только глубокой ночью постучались в занесённую снегом избу на окраине деревни, возле самой лесной опушки. Несмотря на ночную пору, им открыли довольно быстро и без всяких расспросов пустили в избу.
Встретивший их хозяин зажёг крохотную коптилку. Пока обессиленные и измокшие путники располагались на лавке у дверей, хозяин занавесил кусками ряднины оконца избы, повернулся к нежданным своим гостям, и Глебка мог разглядеть его.
Это был человек средних лет, широкоплечий и широколицый. Чёрная кудрявая бородка охватывала, словно рамка, это широкое смуглое лицо. Одет он был в засаленную солдатскую гимнастёрку без ремня и такие же засаленные солдатские штаны. Одна штанина была аккуратно заправлена в старый, подшитый валенок, другая болталась свободно, и из неё выглядывала круглая деревяшка. «Верно фронтовик», — решил Глебка, не раз встречавший бывших солдат фронтовиков, возвращавшихся домой с тяжёлыми увечьями. Он не удивился ни тому, что чернобородый хозяин пустил ночью в избу чужих людей без расспросов, ни тому, что, впустив, занавесил окна избы. За дни своих испытаний Глебка многое видел и многое начал понимать без особых объяснений, кроме того, он так был истомлён, что все чувства его притупились.
Так же истомлён был, по-видимому, и Яков Иванович, усевшийся на лавке в углу. Тем не менее он тотчас же вступил хозяином избы в разговор. Разговор вёлся очень тихо, так, что Глебка не мог его расслышать. Говорил больше хозяин, и то, что он говорил, чрезвычайно заинтересовало Якова Ивановича и в то же время озадачило. В конце короткого разговора Яков Иванович сказал:
— Что ж, Панков, видать, придётся идти.
Он вздохнул, по привычке прогрёб растопыренными пальцами бороду сверху вниз, потом посмотрел на мокрую ладонь и прибавил:
— С полчасика подремлю, а потом…
Он не успел кончить, как заснул, свесив усталую седую голову на овчинный отворот расстёгнутого полушубка. Панков посмотрел на него, участливо покачал головой и повернулся к Глебке.
— Ты, мужичок, разболокайся, да полезай-ко на печь. Там угреешься и отойдёшь. Путь-то, брат, нелёгок, вижу, был.
