Имелись адепты этого учения и в Хауране, и в Пунте… Но центром их по праву считался Хоарезм — оживленный торговый город, лежащий на перекрестье путей, ведущих в Вендию, город, где всегда бурлила жизнь и решались, как мнилось многим, судьбы всего мира.
— Входи, входи, почтенный, — кланялся Арифину слуга, наученный господином заранее (обычно мелочные торговцы и разносчики недорогого товара встречали в этом доме совсем другой прием). — Господин Церинген давно ждет тебя. Проходи, прошу тебя, в эти покои…
С подозрением оглядев холеного, одетого во все белое, босоногого слугу с безупречно чистыми ступнями ног и выкрашенными красным ногтями, Светлейший Арифин ступил в прохладу покоев дома Церингена. Со всех сторон глядели на него изображения птиц, бабочек, цветов. В маленьком бассейне посреди мраморного пола плескали золотые рыбки.
Слуга бесшумно скользил впереди по холодным плитам. Шлепая дешевыми сандалиями, Арифин едва поспевал следом за проворным слугой. Его смуглая лысинка покрылась каплями пота, а от внезапного перехода с уличной жары в полумрак и прохладу богатого дома Светлейшего бросило в дрожь. Тем не менее он не позволил жалкой плоти одерживать верх над высоким духом, и дрожь постепенно улеглась, укрощенная кратким молитвенным заклинанием.
Господин Церинген ждал почтенного гостя в шелковых апартаментах, удобно устроившись в креслах между тоненьким столиком из красного дерева и изящным резным шкафчиком, полным тонкой полупрозрачной посуды, которой никогда не пользовались, — изделиями умельцев Кхитая.
— Любезный… э-э… Почтенный… Достопочтенный мой и дражайший Арифин! — захлопотал Церинген навстречу гостю.
— Мой титул — Светлейший Венец Ученых, — негромко произнес Арифин, останавливаясь посреди покоев.
— Церинген… э-э… Хоарезмийский, — представился торговец шелком и, привстав, склонил голову.
Оба замерли, рассматривая друг друга.
Церинген был изнеженным, манерным человеком средних лет, увы — без бородки, с неприятным, даже визгливым голосом. Это впечатление усиливалось привычкой слегка растягивать слова при разговоре. Он полулежал, облокотившись о вышитые шелком подушки и жеманно обмахиваясь кружевным платком.
Арифин, напротив, выглядел подчеркнуто земным, плотским человеком, стоящим обеими ногами на твердой почве. Крепкий, загорелый, с короткопалыми руками, он казался воплощением Повседневности.
— Садись, прошу тебя, — махнул бледной рукой Церинген, указывая на кресло.
Не теряя достоинства, Арифин опустился на подушки.
— Окажи мне честь — угощайся, — продолжал Церинген.
Слуга тем временем безмолвно расставлял на столике вазочки с засахаренными фруктами, цукаты, апельсины, кувшины с вином и подслащенной водой.
— Благодарю, — молвил Арифин, даже не пошевелившись.
Повисло молчание. Церинген нервно ерзал на полушках — ждал каких-то немедленных и сногсшибательных откровений. А простой торговец мелочным товаром, которого при другом положении вещей и близко бы к этому роскошному дому не подпустили, рассматривал господина Церингена холодными, оценивающими глазами и безмолвствовал.
Наконец он обронил:
— Да… Душа твоя в великом смятении, брат непосвященный, и только Ее Высочество Павлин может исцелить тебя светом своего серебряного ока…
Все это звучало непонятно, но чрезвычайно заманчиво. Церинген тихонько засопел, а Светлейший Арифин взял на колени вазочку с цукатами и принялся с аппетитом кушать.
Затем он вновь обратился к хозяину дома, совершенно не смущаясь тем обстоятельством, что говорит с набитым ртом и по густой всклокоченной бородке у него течет сладкая густая слюна:
— Наш Орден — тайный, и всякий, кто прикасается к сокровенному знанию Павлина, обязан хранить эту тайну до конца своей жизни. Кара за разглашение — смерть!
— Очень хорошо, — кивнул Церинген.
— Кроме того, ты не должен содрогаться при виде жестокости, не должен иметь в душе своей страха смерти, не должен бояться пыток, вообще должен уметь отрешиться от всего земного…
— Хорошо, — повторил Церинген.
С аппетитом жуя и шумно потягивая прямо из кувшина, Светлейший Арифин рассказывал новому адепту о своем Ордене, основной целью которого является, несомненно, разрешение всех проблем и трудностей, которые, подобно плотинам по весне, запруживающим реки, возникают в человеческой душе или препятствуют мерному течению человеческой жизни.
— Мы отрицаем зло, — вещал Арифин, — и служим исключительно добру, а омовение в Источнике Павлина позволяет нам настроиться на философский лад и тем самым разрешить любую проблему.
— Любую… — прошептал Церинген. Арифин удостоил его ледяным взором.
— Любую! Ибо все препятствия — вот здесь, — он указал на грудь, — и вот здесь, — он сильно ткнул себя пальцем в лоб. — И больше их нигде нет! Мы не одобряем шумных, многолюдных ритуалов, не практикуем жертвоприношений, как это делают невежественные идолопоклонники и приверженцы древних богов. Ну вот, например, если ты не слышал: гирканцы поклоняются Четырем Ветрам. Дарят им дым от сожжения мяса жертвенных животных и считают их повелителями четырех времен года. Ну не глупость ли это? А в Киммерии — это такая далекая горная страна, приспособленная для жизни коз или каких-нибудь туполобых яков, — там верят в злобного бога Крома. Этому Крому даже молиться бесполезно, он только на то и годен, чтобы принять в свои железные объятия погибшего в битве воина. Что он делает с женщинами или немощными стариками, которые отходят от земной жизни в Серые Равнины, — это неведомо даже самим киммерийцам. Исключительно глупая религия! Но это — для невежд, а мы — мудрецы. Так оставим же все мирское бренному и несовершенному миру! Мы верим исключительно в умственный и духовный контакт с нашим покровителем — Павлином.
— Следует ли понимать павлина как некую птицу, которую выкармливают ради того, чтобы она представляла собой божество… или же сия птица является конкретным телом, в котором вожделенное божество может воплощаться? — осмелился вопросить Церинген.
Светлейший Арифин поперхнулся цукатами и несколько минут отчаянно кашлял, побагровев так, что Церинген не на шутку перепугался и даже позвал слугу, дабы тот помог гостю освободиться от застрявшего в горле кусочка. По счастью, все обошлось, и Верховный Жрец избежал столь бесславной кончины в доме торговца шелком (что вызвало бы кривотолки и в конце концов могло бы привести к разоблачению тайного ордена!).
Наконец Арифин изволил дать пространный ответ на столь невежественный вопрос:
— Павлина надлежит понимать не буквально, но иносказательно, как вместилище множества божественных очей, неустанно и неусыпно взирающих на нас из иного мира — мира, где вершатся низменные судьбы людей. Туда, в этот мир, надлежит стремится всей душой, окном же является Павлин. Ибо Павлин представляется в виде Силы, порождающей все события и явления нашей жизни. Для умения пользоваться этой Силой необходимо поверить в Павлина, научиться вступать с ним в контакт и открывать перед ним все свои помыслы без страха и утайки, без сомнений и колебаний. Однако перед тем, как приступить к обращениям к Павлину надлежит изгнать из своего сердца зло — разрушительную силу, которая мешает тебе усовершенствоваться.
Господин Церинген заскучал. Однако он чувствовал, что за всеми этими высокопарными словесами скрывается нечто совершенно реальное, а именно: хорошо замаскированная организация, разветвленная, с большим числом обученных братьев. Есть среди них, конечно, умствующие жрецы, но наличествуют и умелые, опытные организаторы, а также имеются и проворные, не знающие сомнений и состраданий исполнители. И уж в чем-чем, а в том, что у этих исполнителей крепкие кулаки, быстрые ноги и острые кинжалы, господин Церинген был более чем уверен.
Так что остается одно: вступить в число братьев Ордена Павлина, омыться в «ритуальном источнике
