магов. И стала у нас магия под самым жесточайшим запретом… Признаться, я и сама по молодости лет любила вырезать из дерева приворотную куколку и наговорить на нее что-нибудь любовное… Или вот еще положить под голову гребень с волосами любезного, чтобы во сне открылись мне все его мысли… Но только теперь уже — все, ни-ни…
— Что за глупости ты болтаешь! — перебил словоохотливую тетку Филену лавочник. Он уже забыл все свои обиды и решительно вступил в разговор. — Да кому есть дело, старая ты кочерыжка, до твоих шашней с каким-то там «любезным»! Все твои любезные давно уж в могиле сгнили, а кто жив, тот вставной челюстью лязгает…
— А ты молчи! — взъелась торговка. — Не тебя спрашивают, не ты и отвечай. Я все но порядку, может быть, рассказываю, с подробностями, чтобы господа приезжие во всем разобрались. Видишь: госпожа совсем, можно сказать, дикая, и любезности в ней как в степной гремучей змеюке…
Элленхарда чуть повернулась и бросила на зеленщицу испепеляющий взгляд. Тассилон поспешно вернулся к изначальной теме разговора:
— Любопытно все же узнать, что случилось со здешними магами…
— А, любопытно… Тогда слушай, не перебивая, тетку Филену да ума набирайся, может, и госпоже что-нибудь перепадет. Когда всех явных магов — тех, кто промышлял колдовством в открытую, — перебили, а случилось это в одну ночь…
— Ох, и награбили тогда! — мечтательно вклинился в беседу лавочник и покачал головой как бы в осуждение. — Лавки старьевщиков ломились от первоклассного товара… Перламутровые столики и инкрустированные ширмы уходили, можно сказать, за бесценок…
— Когда магов перебили, — с нажимом повторила зеленщица, явно недовольная тем, что ей опять помешали, — в городе был учрежден этот самый Священный Совет. Для поиска, значит, выявления и уничтожения магов тайных. Чтоб никому! Чтоб больше никогда! Вот эти самые члены Священного Совета, доложу я тебе, мастера своего дела. Любой намек по глазам распознают. Глянут в глаза — и все, готово! Распознали. Хватают людей и по доносам честных граждан, и просто так, по одному голому подозрению. Могут и на улице взять, например, какого-нибудь прохожего, кто покажется им подозрителен. Хвать — и в Синюю башню, для допроса. Вот оно как. Я почему и забрала вас с улицы…
В этот момент до собеседников донесся приглушенный бой барабана.
— Вон они, идут! — сказал лавочник. Торговка поднялась со скамьи, подобралась на горшочках к плотно задвинутой бумажной перегородке и слегка отодвинула ее, выглянула в щель и несколько секунд смотрела на улицу. Затем поманила пальцем Тассилона (Элленхарда продолжала делать вид, что происходящее нимало ее не занимает).
— Иди-ка, глянь…
Тот приблизился и осторожно выглянул в щель.
По пустой улице медленно двигалась зловещая процессия. Впереди шел человек, одетый во все черное, и мерно, торжественно бил в барабан. Тассилон узнал барабан — такими пользовались степняки, желая устрашить противника перед битвой. Глубокий громкий гул, исторгаемый из огромного чрева барабана, пробирал, казалось, до самых костей. Однако все кисточки, обереги и украшения, которыми обвешивали такие барабаны степные воины, были срезаны, и без них инструмент вдруг показался Тассилону голым.
Следом за барабанщиком катила телега, также выкрашенная в черный цвет. В телегу был запряжен огромный вороной конь. За телегой ступали человек десять в черных плащах с низко опущенными капюшонами. Замыкали шествие солдаты, вооруженные длинными пиками.
В телеге же, прикованная цепями, сидела молодая женщина, совершенно обнаженная и обритая наголо — в знак позора. На ее худом изможденном теле были видны следы пыток.
Тассилон отшатнулся. На его лице появилось странное выражение — недоумения, страха, горечи.
Тетка Филена поглядела на него торжествующе.
— Понял? — И, приблизившись вплотную, окатила запахом лука: — Береги подругу! — Затем она снова отодвинулась и заговорила менее заговорщическим тоном: — То-то и оно! Я-то была права! Слушайте старуху Филену, не пропадете даже в Феризе, это вам любой скажет.
— Кроме меня, — проворчал лавочник. Зеленщица не удостоила его даже взглядом.
— Скажи-ка, друг мой бродяга, — обратилась она к Тассилону, — ты ведь пожалел эту женщину, а? Пожалел?
— Как же мне не пожалеть ее, — искренне сказал Тассилон. — Ведь ее били, пытали… Судя по всему, везут на казнь…
— У тебя все на лице написано, — произнесла
торговка зеленью с торжеством. — Ты ее пожалел. А им, Священному совету, только того и надобно. Жалеешь ведьму? Сочувствуешь осужденной? Значит, и сам ты колдун, подозрительная персона. Заберут для дознания, да еще девчонку твою приплетут… Непременно приплетут, с ее-то выражением лица… И помяни мое слово, для вас обоих добром это не кончится. Пропадете ни за что.
Торговка зеленью безнадежно махнула рукой. Элленхарда наконец обернулась к ней.
— Она, эта женщина, которую казнят, — кто она? — спросила девушка.
— А, поняла… благодари теперь тетку Филену, — не унималась торговка.
Тассилон остановил ее:
— Тебя спрашивают об осужденной женщине. — Ведьма, кто же еще… Я с нею не знакома. Да что у тебя в мыслях? — всполошилась вдруг она, заметив, что Элленхарда решительно направляется к выходу из лавки. — Стой! Пропадешь! Останови ее! — напустилась она на Тассилона.
— Проще мне пойти следом за нею, — отозвался он. — Дурного моя подруга не задумает, а в добром деле я попробую ей, пожалуй, помочь.
Уже у самого порога Элленхарда обернулась.
— Благодарю за заботу и рассказ, госпожа Филена, — произнесла она торжественно. — А теперь нам следует уходить. Прощай.
Она вышла на улицу. Тассилон последовал за ней. Торговец, хозяин лавочки, поспешно задвинул за ними бумажную дверь.
Глава седьмая
ВЕДЬМИН ДОМ
Арригон с Вульфилой так и не определили своего отношения к киммерийцу. Разумеется, варвар был пройдохой, однако это качество в мире наемников не считалось недостатком. Конечно, Конан убил человека, который приютил обоих солдат, давал им кров и деньги. Но, опять же, среди наемников не существовало личной ненависти к тем, кто — по долгу службы — извел их нанимателя. Каждый делает свое дело по возможности честно, и бывшим врагам не стыдно оказаться в следующий раз в одном лагере.
«В том-то и дело, — размышлял Арригон, поглядывая на варвара, который ехал на своем коне сбоку от телеги и имел совершенно беспечный вид довольного жизнью человека, — в том и дело, что этот Конан никогда не будет с нами в одном лагере. Он всегда сам по себе. И сейчас, хоть он и с нами, хоть он и добывает дичь для нашего костра, хоть он и отобьет нападение врагов, если кто-нибудь посмеет поднять руку на наш отряд, — киммериец все равно преследует собственные цели. И нам об этих целях ничего не известно».
Конан, разумеется, догадывался о том, как относятся к нему его спутники. И все же киммерийцу не хотелось заводить близкие отношения с ними — ни с северянином Вульфилой, который ушел из Асгарда, чтобы подороже продать свой меч любому из могущественных владык Хайборийского мира, ни с чванливым Арригоном, который бредил только одним: как бы возродить собственный клан и сделаться его главой, Ни одна из этих целей не совпадала с намерениями киммерийца.
Сейчас Конану требовалось одно: вернуть принцу Вертепу прежний лоск и доставить юношу отцу. За
