должен был быть свободным, что противоречило повсеместной практике. И хотя оно навязывало крепостничество там, где оно могло быть доказано, оно все же толковало любой признак свободы как доказательства оной. Оно позволяло лорду, чьи крепостные бежали из его «вилланского насеста», получить приказ
Крестьянин не был настроен враждебно к закону, он лишь ненавидел юристов. Он был потомком англосаксонских и датских фрименов, которые больше всего гордились тем, что они были «достойны народного собрания». Он все еще заседал в маноральном суде, подобно своим лесным предкам, в качестве судьи, выполнял свои обязанности в суде присяжных и, в рамках своих корпоративных возможностей, помогал рассматривать вопросы закона и реальности. Ибо хотя со своими доходами и штрафами суд принадлежал лорду и руководил этим судом его управляющий, решения выносились всем составом его членов. Когда виллан нарушал его правила и обычаи, его судили равные ему, прямо как лорды в большом совете или парламенте королевства в Вестминстере подвергались суду равных. И безопасность его держания свидетельствовалась и заверялась признанием и решением суда. В пределах его вилланского статуса, этот суд представлял собой и суд, и архив, и внесение в его свитки – а также копия, которую он покупал у клерка суда, когда он платил побор при вступлении во владение своего отца, – были документами, подтверждающими его право собственности, хотя такая собственность в глазах королевского закона и не являлась свободной, то есть фригольдом.
Именно поэтому он не был рабом и осознавал, что он является потомком людей, которые были свободными, и он начинал спрашивать себя, как он дошел до такого состояния, состояния, когда виллан приобрел настолько презираемый рабский статус. За последний век его положение постепенно улучшалось, являлся ли он преуспевающим ярдлендером, владельцем двух или трех сотен акров или простым безземельным коттером, зарабатывающим себе на хлеб поденным трудом. По сравнению с несчастным континентальным крестьянством, его положение было не настолько тяжелым, исключая неурожайные годы; лучники, сражавшиеся при Креси, набирались не из угнетенной черни. Обычным является сопоставление в большинстве своем крепких и решительных английских землепашцев с французскими сервами, обернутыми в мешковину и живущими на еде из яблок и кислого ржаного хлеба, которые увековечили себя ужасающими жесток остями Жакерии. При этом все это заставляло английского крестьянина не быть довольным своим положением, но наоборот. Его ненависть к тем, кто наложил ограничения на его свободу, подогревалась наблюдением за расширяющимися вольностями городов, которые появились в любой части Англии и в которые бежало большинство молодежи из его деревни, бежало, чтобы улучшить свое положение. Некоторые из них, выжившие в суровых условиях и конкуренции средневекового города, стали богатыми и знаменитыми.
Из-за этого и по другим причинам повсеместно распространился дух строгости, горечи и разочарования. Тяготы и стоимость войны, в придачу со всеми недавними бедствиями, унижениями и последовательными возвращениями чумы, все это вело к тому, что вера человека в общество была поколеблена. Чума, которая толкала слабые создания к неясной жажде удовольствий, ставя потворство своим желаниям выше долга и нравственности, вполовину сократила рабочее население для обеспечения всей экономической жизни государства и роскоши богатых. На протяжении поколения тяготы военных долгов и поборов легли на плечи выживших с ощущением неоправданной жестокости по отношению к ним. В результате появилось широко распространенное чувство разочарования, потери привычных ценностей, недовольства между работодателем и рабочим, землевладельцем и землепашцем, правительством и налогоплательщиком. Все поносили кого-то за свои страдания.
После Черной Смерти Англия была тяжело духовно больна. Именно духовная болезнь народа, который чувствовал, что справедливость попрана. Старый неизменный феодализм, в котором каждый человек знал и принимал свое место под солнцем, разрушался; более изменчивое общество, приходящее ему на смену, находилось в стадии создания и было отдано на откуп неумеренной и нарочитой роскоши. В царствование Эдуарда III был зафиксирован постоянный рост уровня комфорта, не только аристократии, но и новых слоев общества – финансистов, купцов, шерстяных дел мастеров, франклинов, мастеров-ремесленников, мельников и даже фермеров. В домах богатых людей появились очаги с трубами вместо коптящих открытых очагов; фламандское стекло заняло свое место в узорчатых окнах; в парках и садах были построены голубятни, вырыты пруды для рыбы и проложены ореховые аллеи; вместо старых темных крепостей, где люди и животные спали вместе в грязи, наскоро покрытых тростником полов в продуваемых залах, полных дыма и вони, были возведены великолепные резиденции лордов и купцов, с отдельными спальнями и штукатуренными стенами. При этом данные знаки прогресса виделись моралистам подобно Уильяму Ленгленду симптомами пораженного тяжелой болезнью общества, знаком эгоистичного отхода от добродетели более строгих времен:
И все это было результатом развития цивилизации, искусства и науки. Товарообмен открыл возможности талантливым людям сделать карьеру. В каждом городе возникал сорт людей, который имел своей целью делать деньги ради денег, который покупал и продавал не для того, чтобы обеспечить потребителя товарами, но чтобы увеличить свои денежные фонды и использовать их для того, чтобы сделать их еще больше. Ростовщичество, скупка товаров, создание искусственного дефицита, а также искусственное снижение рыночных цен при покупке и подъем их при продаже – все эти действия, как учила церковь, нехристианские и нетоварищеские – были избраны в качестве профессии людьми, которые сделали на этом состояние и выводили простой народ из себя тем, что роскошно и богато жили. Купцы, чьи деды или даже отцы были простыми ремесленниками или крепостными, к которым их соседи горожане обращались как достопочтенный или сэр, носили алые одеяния и дорогие меха как главы или члены гильдии купеческих компаний монополистов, основанных изначально, чтобы, защитить и стимулировать честное ремесло. Вместо того чтобы социально оставаться на уровне своих рабочих, откуда они вышли, они прилипли к лордам или даже принцам; сэр Генри Пикард, глава гильдии виноторговцев, говорят, однажды в 1364 году угощал четырех королей обедом в здании гильдии[485]. Самой большой ненавистью «доброго» парламента пользовался другой виноторговец Ричард Лайонс, чей медный памятник, как указывает Стоу, представляет его с «редкой раздвоенной бородой, в плаще, отделанном до самых его ног искусным узором наподобие цветов дамасской работы, с большим кошелем, свисающим справа на ремне с левого плеча, простым капюшоном вокруг шеи». Вместе со своим патроном, казначеем лордом Латимером, он был обвинен в «скупке всех товаров, которые приходили в Англию, и установке цен по своему собственному желанию, посредством чего они создали такую нехватку товаров в продаже, что простой народ мог едва выжить».
Не все, однако, крупные купцы были мошенниками; даже Лайонс был, возможно, оклеветан. По своим собственным понятиям, большинство из них были достойными, если не чванливыми, людьми, чьему слову доверяли его товарищи; в другом случае они вряд ли могли бы добиться успеха. При этом существовало широко распространенное убеждение, что виноторговцы разбавляют вино, что торговцы шерстью надувают производителей, что зеленщики и торговцы зерном используют фальшивую меру, что те, кто одалживают деньги короне, надувают налогоплательщиков, и что если человек получил свое богатство посредством
