По закону, король не был обязан совещаться с купцами по поводу обложения налогом их товаров. С незапамятных времен феодальные лорды облагали поборами города и рынки своих владений; именно с этой целью они их и основывали. Но времена изменились, и купцы больше не являлись беспомощными, полусвободными вилланами, какими они были до того, как феодальная знать Европы благодаря крестовым походам познакомилась с роскошью Востока. В то время как Генрих III настаивал на своем праве облагать их налогом по собственному волеизъявлению, почему они и вынуждены были перейти в стан мятежников, Эдуард уговаривал торговцев столицы и юго-восточных портов, осознавая их власть, проистекавшую благодаря контролю над наличностью и кредитом. Он видел, что свободно заключенные соглашения, по которым купеческая община брала на себя ответственность за свои налоги, вероятнее всего, оказались бы более ценными для короны и в элементарных административных условиях того времени обеспечили бы более верный доход, чем любое силовое принуждение.
Именно это заставило Эдуарда последовать за революционным прецедентом де Монфора и призвать в свой первый парламент прокторов или представителей всех городов, бургов и «купеческих поселений». Король не приглашал их принять участие в спорах по поводу новых земельных законов – дел, которые не касались их, – но позволил им даровать ему долю увеличивающихся торговых доходов, которые его сильное правление и мудрая внешняя политика помогали создать. Он уже извлек выгоду из переговоров, которые вел по их просьбе незадолго до своего возвращения в Англию, со своим старым боевым товарищем по крестовому походу, графом Гаем де Дампьером, о том, чтобы положить конец трехлетнему эмбарго на экспорт шерсти во Фландрию – основной рынок сбыта сырья. В обмен на установленную пошлину в половину марки или 6 шиллингов 8 пенсов за каждый мешок экспортируемой шерсти и 13 шиллингов 4 пенса на каждый ласт[107] кожи, он теперь предлагал отказаться от королевской прерогативы прямого налогообложения торговой деятельности. Этот жест был одновременно далеко идущим, мнимым и великодушным. «Великая и древняя таможенная пошлина, – как стали называть этот налог, – дарованная по просьбе купцов» и одобренная магнатами, стала источником постоянного таможенного дохода короны[108]. С тех пор он занял свое место в налоговой системе вместе с более старым «корабельным сбором» на импорт вина, помимо феодальных платежей и повинностей, рент с королевских поместий – теперь сильно сократившихся за счет пожаловании предыдущих суверенов – «фирм»[109] шерифов графств и поступлений от судебных разбирательств.
В том же году, на втором парламенте, созванном в Вестминстере на день Св. Михаила и состоявшем из рыцарей графств, так же, как и из феодальных и церковных магнатов, король получил «помощь», заключавшуюся во взимании пятнадцатой части от всего движимого имущества светских лиц. Под руководством Эдуарда стала оформляться новая идея – идея представительства, то есть права тех, кто присутствует, брать на себя обязательства отсутствующих и принимать решения большинством голосов, – это концепция, которая в Англии была впервые введена францисканцами на своих местных ассамблеях[110]. В приказах к шерифам король настаивал на том, что избранные рыцари и горожане должны иметь полную власть поверенного лица, взявшего на себя обязанности своих собратьев исполнить «все, что бы ни было предписано общим советом». Нуждаясь в сотрудничестве со своими подданными, он искал для этого любые средства. Статут
Перечень дел английского короля показывает, как много своего времени он посвящал государственным спорам между советниками и представителями народа. Весь май и июнь 1275 года он находился в Вестминстерском дворце – обычном месте собраний, – а затем снова был там в октябре и ноябре. Часть мая и июнь, а также октябрь и ноябрь следующего года он провел там же. Между этими заседаниями парламента, за исключением случайного недолгого пребывания в Виндзоре, двор постоянно путешествовал. Ему приходилось так поступать, и чтобы прокормить себя, используя королевские маноры, и чтобы донести королевский закон и мир до каждого уголка страны, куда путешествие из столицы могло занимать неделю и даже больше времени. Тейм, Оксфорд и Вудсток, Кенилворт, Личфилд, Бертон-на-Тренте, Маклсфилд, Честер и Беркенхед и многие другие отдаленные местечки были посещены двором осенью 1275 года. Той же зимой король останавливался в Рединге и Мальборо, в Уимберне, Джиллингеме, Уоргеме и Кенфорде, в новом цистерианском аббатстве в Биндоне, лежащем посреди Фромских лугов, в Саутгемптоне, Винчестере и Котсволдсе. Следующей зимой он объехал всю южную Англию от Ярмута до Вустера[111]. Неудобство таких путешествий, особенно пересечение утопающих в грязи дорог и рек без мостов, должно быть, было чрезвычайно велико. Поэтому они сглаживались охотой, в том числе соколиной (в Инглвуде в Стаффордширском лесу Эдуард и его спутники как-то убили за день две сотни оленей) и посещениями монастырей, мощей и святых мест. Устраивались также и случайные турниры, подобно великолепному турниру в Чипсайде осенью 1276 года; такого съезда молодых лордов и рыцарей еще никогда не видели в Англии. Но настоящей целью всех этих королевских путешествий являлось установление порядка и объединение королевства. Несмотря на грязь, туман, дождь и снег, этот высокий величественный король, окруженный рыцарями и воинами, судьями и клерками, церемониймейстерами и пажами, оруженосцами, шорниками, кузнецами и шатерничими, объезжал свое королевство, неся образ королевской власти разобщенному сельскому люду.
Глава II
ЗАВОЕВАНИЕ УЭЛЬСА
Древний и надменный народ, гордый своим оружием.
Погибни, лютый царь! – ты смертных стал отравой,
Да трепет, срам твои постигнут знамена,
Которые, гордясь победою кровавой,
Ручаясь воздухом, подъялись как стена.
Ни светлая броня, ниже твой щит блестящий,
От ужасов ночных тебя не оградят;
Внутри тебя вопит глас громкий и разящий,
Что Камбрия тебя в слезах клеймит стократ.
