разрабатывал злобный карлик, отомстивший таким изощренным образом всему нормальному человечеству. Молодой парень, сидящий передо мной, так далеко откинул спинку сиденья, что его голова практически лежала у меня на коленях. Он увлеченно читал комикс и, глядя на его физиономию, нельзя было не прийти к выводу, что у Создателя отменное чувство юмора.
На моем собственном сиденье спинка торчала под таким углом, что у меня немедленно заболела шея. Сбоку на кресле был рычаг, который, видимо, должен был приводить его в более удобное положение. Однако я по горькому опыту знал, что он приводит в действие могучую пружину, которая откидывает спинку назад с сокрушительной силой, разбивая коленки сидящего сзади — в данном случае, крошечной старой леди — божьего одуванчика. Поэтому я благоразумно оставил рычаг в покое.
Моя соседка, обладавшая скорее всего огромным опытом полярных экспедиций, загрузила в кресельный карман перед собой невероятное количество журналов, платков, мазей и фруктовых пастилок, потом закуталась в одеяло и проспала большую часть путешествия.
Мы долго тряслись по заснеженным, тускло освещенным окрестностям Осло, пока не выехали наконец в сельскую местность. Разбросанные вокруг деревни и фермы выглядели богато и ухоженно, в окнах домов горели веселые рождественские огоньки. Ко мне быстро вернулось хорошее расположение духа, обычно сопровождающее меня в длинных путешествиях.
Так начался мой вояж. Я собирался снова увидеть Европу.
Впервые я попал в Европу в 1972 году — тощий, застенчивый и одинокий. В те далекие дни мне были по карману только рейсы Нью-Йорк — Люксембург с дозаправкой в аэропорту Рейкьявика. Самолеты были трогательно старомодными. Кислородные маски в самый неподходящий момент выпадали из гнезд и болтались перед физиономиями испуганных пассажиров, пока стюардесса с молотком и полным ртом гвоздей не приколачивала их на место. Дверь в сортире со сломанной задвижкой постоянно норовила распахнуться, так что ее приходилось придерживать ногой. Это сильно отвлекало от справления естественных надобностей и ужасно раздражало ожидавших своей очереди людей, которые не могли понять, чем вы так долго там занимаетесь.
По моим ощущениям, чтобы достичь Кефлавика (так называется рейкьявикский аэропорт) нам понадобилось полторы недели. Еще полторы недели ушло на то, чтобы дотрястись по небесным ухабам до Люксембурга.
Этим рейсом летели, главным образом, хиппи, не считая двух менеджеров завода по переработке сельди, оккупировавших первый класс. Было такое чувство, что едешь в том же «Грейхаунде» на фестиваль фольклорной музыки. Длинноволосые юнцы то и дело принимались бренчать на своих гитарах и мандолинах, пускали по кругу бутылки с вином и активно знакомились со своими соседками, которых явно намеревались пустить по кругу чуть позже, достигнув гостеприимных средиземноморских пляжей.
Честно говоря, собираясь в путешествие, я не раз предавался ночным фантазиям о предстоящем перелете, в которых моей соседкой по креслу всегда оказывалась рано созревшая красавица, отправленная отцом на лечение от нимфомании в тяжелой форме. В этих мечтах она обязательно поворачивалась ко мне где-нибудь над Атлантикой и говорила: «Простите, не затруднит ли вас устроить мне небольшой минет — просто так, чтобы скоротать время?»
Увы, в действительности моим соседом оказался прыщавый юнец в больших очках и целым арсеналом шариковых ручек в нагрудном кармане рубашки. На шее у него были огромные фурункулы, которые выглядели как свежие пулевые ранения и ужасно воняли какой-то лечебной дрянью. Большую часть полета он читал Священное писание, водя по строчкам кривым пальцем, довольно громко бормоча себе под нос и время от времени страстно вздыхая. Я приготовился к худшему. Не знаю, почему религиозные фанатики стремятся обратить в свою веру каждого, кто попадается им на пути, особенно меня, хотя я никогда не стараюсь заставить их болеть за свою любимую футбольную команду. Но факт есть факт: они никогда не упускают случая.
Где-то над Атлантическим океаном я заметил закатившуюся под переднее сиденье монету в 25 центов. Пришлось сложиться втрое и извернуться немыслимым образом, чтобы дотянуться кончиками пальцев и завладеть ею. Выпрямившись, я увидел, что сосед оторвался от Священного писания и смотрит на меня со зловещим блеском в глазах.
— Вы нашли путь к Христу? — спросил он.
Я показал ему подобранную монету и честно ответил:
— Нет, всего лишь четвертак.
Следующие шесть часов я старательно притворялся спящим, игнорируя его призывы позволить Христу въехать в мое сердце на постоянное место жительства. На самом деле я тайком от соседа разглядывал в иллюминаторе проплывавшую внизу Европу. До сих пор помню первое впечатление. Самолет вырвался из облаков, и под нами открылась волшебная картина — деревушки с колокольнями и прямоугольники зеленых полей, будто на ландшафт набросили лоскутное одеяло.
Когда летишь над Америкой, из окна самолета видны только бескрайние золотые поля размером с Бельгию, извилистые реки и словно начерченные простым карандашом по линейке шоссейные дороги. Кажется, стоит прищуриться — и можно увидеть Лос-Анджелес, даже находясь над Канзасом. Здесь же все было таким зеленым, таким ухоженным, таким компактным, таким аккуратным, таким… европейским. Я был в тот раз очарован. И до сих пор остаюсь.
Я ехал в Европу с желтым рюкзаком, настолько огромным, что, проходя таможню, готов был услышать вопрос: «Что будете декларировать? Сигареты? Алкогольные напитки? Дохлую лошадь?» Весь день я провел, сгибаясь под его тяжестью и бродя по старинным улочкам Люксембурга в будоражащем состоянии щенячьего восторга. Я как будто впервые вышел на улицу из дома. Все было другим: язык, деньги, машины и номера на них, хлеб, еда, газеты, парки, люди. Никогда раньше я не переходил через перекресток по «зебре», никогда не катался на трамвае, никогда не предполагал, что можно продавать хлеб, не разрезанный на ломтики (мне такое даже в голову не приходило), никогда не видел, чтобы в мясной лавке висели фазаны в перьях и неосвежеванные кролики, мне никогда не улыбались с подносов поросячьи головы. А главное — все люди были люксембуржцами. Не знаю, почему это так поражало меня, но так оно и было. Мне казалось странным, что вот тот человек — люксембуржец. И та девушка тоже. Они ничего не знают о нью-йоркских янки, никогда не бывали на бродвейской опере, они все из другого мира. Удивительно.
Днем, проходя по мосту Адольфа, перекинутому через ущелье, разрезающее город на две части, я встретил своего прыщавого соседа по самолетному креслу. Он тащился по направлению к центру города, так же согнувшись под тяжестью огромного рюкзака. Я приветствовал его как друга — в конце концов, из 300 миллионов людей в Европе он был единственным, кого я знал. Однако он не разделил моего энтузиазма.
— Вы нашли себе комнату? — спросил он мрачно.
