Присяжным понадобилось всего два часа, чтобы признать его виновным в убийстве Бенни. Два часа, чтобы решить, как и где он проведет остаток жизни. Судье хватило даже меньше, чтобы решить, как она закончится.
Камеры смертников находились неподалеку от ворот, между пятой и четвертой вышкой — четыре стены, такие же тошнотворно-зеленые, что и фисташковое мороженое или мыло. Джаред подумал: интересно, они всегда были этого цвета или их, как и людей, выжгло безжалостное солнце дельты.
Его прибытие не было отмечено ничем особенным. Скучные формальности с цепями, ключами и документами закончились тем, что Джареда провели через шесть дверей на запорах в его камеру. Над одной из дверей было написано кричаще алой краской «КАМЕРЫ СМЕРТНИКОВ», видимо на тот маловероятный случай, будто кто-то вообразит, что находится где-то еще. Входящие, оставьте упованья, и что там еще было хорошего. Воздух в корпусе пованивал рвотой, дезинфекцией и табачным дымом. Наконец его заперли в камере два на два с половиной метра, которой суждено стать его последним пристанищем.
— Привыкай, — сказал охранник, захлопывая дверь. С щелчком сработал электронный замок.
Первые пять минут Джаред молча сидел, уставившись на выданные тюрьмой ботинки в ожидании, пока хоть какая-то частица этого кошмара покажется реальной. Когда голос из соседней камеры прошептал его имя, он поднялся с нар и подошел к решетке.
— Кто-то меня звал?
— К тебе, пидор, обращаюсь, — отозвался голос с сильным латиноамериканским акцентом. — Ты ж По, нет? Жопоеб, которого все по телику крутят?
— Да, — ответил Джаред. — Полагаю, это я.
— Ну так слушай меня, белая задница. Тут у нас телезвезд нету. Может, в Новом Орлеане ты и был крутым вуду-отморозком, но тут ты просто кусок вырезки, который поджарят на Герти.[20] Comprende?[21]
И тут кто-то заорал из другой камеры:
— Заткни свою слюнявую пасть, Гонзалес! У меня голова раскалывается от твоей трепотни!
— Пошел на хуй!
— Сам иди на хуй, Гонзалес! И мамашу свою прихвати! Эта сучка небось любит буррито во все дырки!
Джаред снова сел на нары, слушал, как Гонзалес и второй человек орали друг на друга, пока не устали, а потом слушал и другие звуки, пойманные в бетонную коробку. В конце концов, он начал составлять в уме список способов покончить с собой здесь, если очень приспичит, если не останется больше ни одного здравого выхода. Остановился, насчитав пятнадцать.
Долгие недели сложились в месяцы, дни ползли со скоростью улитки, но вдруг оказалось, что их прошло так много, и Джаред не мог понять, как монотонное однообразие телевизора и клейкой безвкусной еды поглотило столько времени.
Ему разрешалось покидать камеру только для короткого душа или звонка от адвокатов, туманно обещавших подать на апелляцию. Лукреция позвонила только однажды, и он заставил ее пообещать больше никогда этого не делать. Пускай сам звук ее голоса давал надежду — он просто не мог этого допустить.
— Господи, Джаред, — сказала она. — Не могу же я бросить тебя гнить там.
— У нас нет особого выбора. Я люблю тебя, Лукреция, но прошу, больше не звони, — и повесил трубку. В этой выгребной яме не было места надежде. Вот о чем напоминали неряшливые красные буквы над входом. Вряд ли написавший их безграмотный злобный ублюдок имел представление о Данте, но Джаред давно понял: намерение и конечный результат не всегда совпадают.
Еще его трижды в неделю выводили на прогулку из фисташкового здания — на несколько минут во двор, где он мог смотреть сквозь ограду на лесистые холмы с другой стороны или на пустое небо над головой, пока охранник не загонял обратно.
Однажды он задремал на нарах над потрепанным томиком Клайва Баркера в мягком переплете, и тут его позвал Гонзалес — громкий шепот отражался от бетона. Джаред поднялся и нашарил маленький кусок отполированного металла, который можно было просунуть между прутьями и увидеть Рубена Гонзалеса как в зеркале на время разговора.
— Эй, мужик, они забрали Гектора, — Джаред наблюдал за мутным отражением лица своего соседа на поцарапанной и выщербленной поверхности.
— Когда? — спросил Джаред, потому что полагалось спросить, а не потому что ему было дело. Гектора Монтони обвинили в изнасиловании двенадцати детей в Батон Руж и Билокси и убийстве троих последних. Каждое преступление он заснял на видео.
— Минут с пятнадцать назад. Ему кранты. Сейчас, небось, уже на стуле, — Гонзалес отступил от решетки и исчез из пределов досягаемости зеркала. Забормотал молитвы на испанском.
Джаред вернулся на лежанку и снова принялся за «Великое и тайное представление». Прочел абзац, прежде чем Рубен снова позвал его. На сей раз Джаред не стал возиться с зеркальцем. Он зажег сигарету и сел на пол у решетки.
— Две тыщи вольт, — сказал Рубен Гонзалес. — Ни хрена себе, а? Нехилый заряд для чьей-то тушки.
— Ага, нехилый.
— Говорят, он пробивает шкуру до дыр. Говорят, из глаз прям молнии выскакивают и пальцы на концах взрываются. Бля, ну почему нельзя пристрелить нас по-простому или че-нить в таком роде? Немножко погуманитарнее?
— Гуманнее, — поправил Джаред. — Немножко гуманнее.
— Да пошел ты, жопоеб несчастный. Сидишь себе толстый и довольный, как ледяная жаба, пока за тебя жирные адвокатишки шустрят? Потому что еще не все апелляции использовал?
— Возможно, — сказал Джаред, сделал затяжку и выпустил струю дыма между прутьев.
— Возможно? Че за хуйня, крутого корчишь?
— Возможно, мне просто пофиг, вот и все.
Рубен издал невеселый смешок с той стороны стены.
— Ну да, как же. Посмотрим, как пофиг тебе будет, когда придут за твоей пидорской жопой, убивец. Посадят в фургон и повезут на бойню. Посмотрим, скажешь ты «возможно» тогда, урод.
— Возможно, нет, — сказал Джаред и раздавил сигарету о пол.
— Пошел ты, — Рубен Гонзалес умолк минут на десять, а потом Джаред снова услышал, как он молится, и вернулся к книге.
Несколько месяцев спустя Джареда По в последний раз вывели во двор. Стоял полдень в конце августа, воздух наполнили москиты и предгрозовая духота — на севере, над границей штата, собирались тучи. Он стоял у ограды, наблюдая за облаками. Не курил, просто втягивал легкие что-то почище, вымывал из себя частицу тюрьмы воздухом, пахнувшим хвоей и солнечным светом.
А потом охранник исчез. Впервые за все время Джаред остался один. Впервые с того момента, как судья зачитал приговор, он почувствовал, как похолодело в животе от страха, как голые руки внезапно покрылись гусиной кожей. Он стоял спиной к ограде и смотрел на темный провал двери в отделение смертников. Тот зиял разверстой пастью, беззубой пастью древней твари, способной проглотить человека целиком, без следа.
Когда кубинец появился из этой черной дыры, Джаред уже знал, что это подстава. Он понятия не имел, кем был здоровяк и что за разборки могли быть между ними, но знал — это точно подстава.
Мужчина на миг задержался в дверном проеме, вперившись взглядом в Джареда на другом конце двора. Его темные глаза наполнились чем-то большим, нежели ненависть, чем-то долго питавшимся дурными воспоминаниями в сумраке этого взгляда.
Еще до того, как заточенная ложка сверкнула нержавеющей сталью в руке кубинца, Джаред знал, что его будут убивать.
— Почему? — спросил Джаред. Мужчина вскинул голову, раздул ноздри, словно принюхиваясь к его
