Тревор поднял стакан к губам. и выпил половину, сделал глубокий вдох и прикончил сок. Горечь прокатилась по рту, заставила съежиться язык, осталась на нёбе послевкусием.
— Ну вот.
Наклонившись, папа притянул к себе Тревора. Пахло от него резким алкоголем, и старым потом, и нестиранной одеждой. Тревор все равно обнял его в ответ. Когда его висок прижался к виску папы, Тревора захлестнул панический ужас — хотя он и не знал отчего. Он вцепился в папины плечи, попытался обвить руками папину шею.
Но мгновение спустя папа высвободился и мягко оттолкнул его.
Проходя через коридор, Тревор заглянул в темную спальню Диди. Иногда Диди по ночам бывало страшно, но сейчас он крепко спал, несмотря на изматывающую громкость музыки, спал, зарывшись лицом в подушку, и слабый свет из холла превращал его светлые волосы в тусклый нимб. Раньше в Остине у братьев была одна комната на двоих; они впервые спали раздельно. Тревор скучал по пробуждениям под мягкий звук дыхания Диди, по запаху талька и карамелек, когда Диди забирался к нему в кровать. На мгновение ему подумалось, не остаться ли сегодня спать с Диди, тогда можно было бы обвить руками брата и не пришлось бы засыпать одному.
Но ему не хотелось будить Диди. К тому же папа был сегодня слишком страшным. Тревор пошел дальше по коридору к собственной комнате, ведя рукой по стене. Старые доски были сырыми и чуть липкими на ощупь. Он вытер пальцы о перед футболки.
Его комната была почти такой же голой, как у Диди. Они не смогли взять с собой из Остина ничего из мебели и почти никаких игрушек. Матрас Тревора со скомканным поверх него одеялом распластался на полу. На стены Тревор повесил некоторые из своих рисунков, хотя среди них не было Сэмми-Скелета, он вообще не пытался больше рисовать других персонажей из книжки папы. Большинство рисунков было разбросано по полу вперемежку с выпрошенными у папы комиксами. Он поднял сборник “Потрясающих братьев-придурков”, думая, что почитает его в постели. Может, проделки этих дружелюбных дураков заставят его забыть о папе, развалившемся в кресле и льющем неразбавленное виски прямо на раскаленную боль.
Но он слишком устал, глаза у него уже закрывались. Выключив лампу у кровати, Тревор заполз под одеяло. Привычные вдавлины матраса приняли его, как убаюкивающая ладонь. В гостиной сверкающими переливами закруглялся Чарли Паркер. “Птичья страна”, — снова подумал Тревор. Это было то место, где можно творить волшебство, место, где никто тебя не тронет. Возможно, это место действительно есть на карте, возможно, это место в глубине твоей души. Папа теперь мог добраться в свою Птичью страну лишь с помощью алкоголя. Тревор начинал верить, что его собственная Птичья страна — это ручка, двигающаяся по бумаге, вес блокнота у него в руках, сотворение миров из чернил, пота и любви.
Он засыпал, и в сон тревожно вплеталась музыка. Он слышал, как Дженис Джоплин поет “Я и Бобби Мак-Ги”, и внезапно вспомнил, что в прошлом году она умерла. От наркотиков, сказала ему тогда мама, дав себе труд объяснить, что наркотики, которые употребляла Дженис, были гораздо хуже, чем травка, которую они с папой иногда покуривают. Во сне Тревора возникла картинка: папа шел рука об руку с девушкой, ниже ростом и потолще мамы, с девушкой, у которой в волосах были яркие перья. Девушка повернулась к папе, и Тревор увидел, что вместо лица у нее масса пурпурной воспаленной плоти, дыры глаз — черные и бездонные за большими круглыми очками, а искореженные черты раздвигаются в подобии улыбки, когда она наклоняется, чтобы глубоко, от души поцеловать папу.
И папа целует в ответ…
Его разбудил солнечный свет, льющийся в комнату сквозь грязные стекла и щекочущий ему уголки глаз. Голова у него слегка побаливала, вообще казалась слишком тяжелой для шеи. Тревор перекатился на бок, потянулся и оглядел комнату, безмолвно здороваясь с рисунками. Вот на этом — дом, а вот тут — мама с Диди на руках, и целая серия тех, из которых — он был уверен — рано или поздно выйдет комикс. Он знал, что ему никогда не нарисовать кричащий и мишурный клевый мир, как это удалось папе в “Птичьей стране”, но он может придумать собственный мир. Надо будет попрактиковаться писать помельче, чтобы делать подписи.
С головой, ворочавшейся туго, но полной идей, Тревор скатился с матраца, толкнул дверь своей комнаты и направился по коридору в сторону кухни.
Кровь на стенах он заметил еще до того, как увидел маму. Как следовало из протокола вскрытия — который Тревор прочел лишь много лет спустя, — папа напал на нее у входной двери. Они, наверное, поссорились, наверное, имела место какая-то борьба, и он оттолкнул ее к коридору, прежде чем убить. Именно тут он, очевидно, подобрал молоток.
Мама свалилась в дверном проходе, который вел из гостиной в коридор. Ее спина опиралась о косяк. Голова откинулась на хрупком стебле шеи. Глаза ее были открыты, и когда он пробирался мимо ее тела, Тревору казалось, что они устремлены на него. На какую-то секунду у него остановилось сердце — он подумал, что она жива. Потом увидел, что ее глаза затуманены и подернуты кровью.
Ее руки были сплошной массой крови и синяков, среди этого месива поблескивали серебряные кольца (семь пальцев сломано, будет сказало в протоколе вскрытия, равно как и большая часть мелких костей в ладонях — очевидно, она подняла руки, чтобы защититься от ударов молотка). В ее левом виске была глубокая вмятина, еще одна — посреди лба. Волосы легли по плечам жесткой от крови вуалью. Из ран на голове просочилась прозрачная жидкость и засохла у нее на лице — серебристыми дорожками в красной маске.
А на стене над ней — мешанина кровавых отпечатков ладоней… спускающихся… спускающихся… спускающихся…
Повернувшись на каблуках, Тревор выбежал назад в коридор, к комнате брата. Он не знал, что мочевой пузырь у него сдал, не почувствовал, как по ногам сбегает горячая моча. Не слышал звука, который сам же и издавал, — долгого тоненького стона
Дверь в комнату Диди была притворена. Тревор не закрывал эту дверь, когда заглядывал к Диди прошлой ночью. Высоко на стене у двери виднелось маленькое, едва заметное пятнышко крови. Оно сказало Тревору все, что ему нужно было знать. Но он все равно вошел.
Воздух в комнате был спертым от запаха крови и кала. Вместе эти запахи были душными, почти сладковатыми. Тревор подошел к кровати. Диди лежал в той же позе, в какой он оставил его прошлой ночью: голова зарыта в подушку, одна маленькая ручонка сжалась в кулачок у рта. Затылок Диди напоминал крохотное болотце: темная кашица из осколков кости и жирной свернувшейся крови. В какой-то момент — из-за жары или в предсмертных судорогах — Диди сбросил с себя покрывало. Тревор увидел темно-коричневое пятно у него между ногами. Оттуда и шел запах.
Подняв покрывало, Тревор натянул его на Диди, закрывая пятно, размозженную голову, невыносимо сжатый кулачок. Покрывало покойно опустилось на маленькую неподвижную фигурку. Там, где оно упало на
