почерпнул свою информацию Ортанс Сент-Альбен. Бонапарт в рапорте, посланном Директории, и в коммюнике, помещенном в газете «Курьер де л'Эжипт», вообще не называл численного состава эскорта. Но назавтра после подавления восстания он записал: «Сулковский во главе
Все приведенные выше сомнения и неясности позволяют считать, что стремление Ашкенази определить сведения Ортанса Сент-Альбена как «сказку» и «неуклюжий вымысел» было, пожалуй, слишком опрометчивым. Куда больше меня убеждает мнение других французских и польских историков (а среди них и Скалковского), что Сент-Альбен просто записал версию, бытовавшую в кругах, враждебных императору. Но это еще отнюдь не означает, что версия была неправдивой.
Сам ход роковой рекогносцировки, проводимой Сулковским, полнее всего передает реляция генерала Рейбо, совпадающая, впрочем, с показаниями других штабистов Восточной армии.
«Командир бригады Сулковский выехал на рассвете с небольшим отрядом разведчиков ознакомиться с дорогой, ведущей в Бельбес. Задание он выполнил благополучно… Рок ужасно и неумолимо подстерегал его у ворот Каира. Он уже собирался въехать в город через ворота Баб-эль-Наср, когда взбунтовавшееся население этого предместья преградило ему дорогу. Слишком отважный, чтобы считаться с неприятелем, молодой поляк устремился на них со своим жалким конвоем; он уже проложил саблей путь через плотную толпу, когда его конь, поскользнувшись на трупах, упал и скинул его с себя. У Сулковского, еще не оправившегося от недавних ран, не было ни времени, ни сил, чтобы подняться. Толпа обрушила на него свою ярость, и он был растерзан, прежде чем разведчики подоспели на помощь…»
Таким вот печальным образом замкнулся круг жизни нашего героя. Путь, начатый в тени сфинксов рыдзынского дворца, окончился в каких-нибудь тридцати километрах от огромного, таинственно улыбающегося сфинкса Гизехского оазиса. Сулковский погиб не в лихой стычке с вооруженными мамелюками, а растерзанный толпой нищих жителей каирского предместья, которым сочувствовал всей душой во время своего пребывания в Египте.
На другой день начальник штаба Бертье передал краткий приказ полковнику Бессьеру: «Каир, 2 брюмера. Генерал-главнокомандующий приказывает вам, гражданин, послать людей для погребения убитых вчера разведчиков, чтобы не осталось никакого следа от происшедшего».
Скорбь, вызванная смертью Сулковского, была всеобщей и огромной. Когда просматриваешь документы египетской экспедиции, то даже удивление охватывает, что этот сумрачный, замкнутый в себе рыцарь- ученый сумел снискать себе столько симпатий. Утрату его переживали генералы и солдаты, ученые и художники. Превозносили его характер, мужество, ум. «Никого еще армия так не оплакивала, как первого адъютанта командующего», – писал один из хронистов экспедиции. «Он стяжал себе самое похвальное признание в армии и в кругу ученых», – заявлял генерал Рейбо. «Это был офицер, которого я любил больше всех», – скорбел безутешный художник Денон. «Мы все любили его», – еще через несколько лет вспоминал Бурьен.
Память Сулковского почтили и официально. Бонапарт, докладывая Директории о смерти адъютанта, закончил рапорт словами: «Это был многообещающий офицер». Спустя неделю по приказу командующего Восточной армией на северо-восточной окраине Каира началось строительство двух фортов, которые должны были охранять город от вторичного бунта. Один из них в память убитого повстанцами генерала был назван фортом Дюпои, второй – фортом Сулковсхого.
Через сто пятьдесят лет после описанных событий польский герой дождался чудесной эпитафии в книге дважды лауреата Французской Академии и профессора Сорбонны историка Марселя Рейнара:
«С Сулковским погиб великолепный представитель того поколения, которому было двадцать лет, когда рухнула Бастилия, один из тех молодых людей, которые полной грудью вдохнули воздух французской бури и посвятили себя служению новому идеалу. Столько других отреклись от него, когда время приглушило их горение, когда обстоятельства сыграли на их честолюбии. Они „возвысились“ или обратились к иным делам. Сулковский, умерший молодым, всегда служил только свободе, познанной им и так страстно любимой с той минуты, как только он вышел из отроческих лет. Вдохновляемый ею, он отдал ей свои обширные и поразительные способности.
Он любил ее исключительной любовью, всей силой несокрушимой воли и мощного ума… Он был якобинцем, этот польский Сен-Жюст, но только без заключительной гильотины».
Последние, три слова из характеристики Рейнгарда в сопоставлении с таинственными обстоятельствами гибели Сулковского во многом теряют свое оптимистическое звучание.
Памятник в Каире
Начну с того, что приведу один документ. Просматривая переписку Общества польских республиканцев[18] в библиотеке музея Чарторыских в Кракове, я наткнулся на письмо, которое непременно должно войти в эту книгу. 14 августа 1799 года, то есть спустя десять месяцев после смерти Сулковского и через два месяца после кровавой битвы на Треббии, в которой был почти уничтожен легион Домбровского, не установленный по имени варшавский заговорщик писал находящемуся в Париже Юзефу Каласантию Шанявскому:
Ты пишешь, что для Франции и для нас настали мрачные времена, что мы имеем друзей в военном министре[19] и в Жубере, в этих близких друзьях Сулковского; ты печалишь нас, утешаешь и заставляешь единовременно, чтобы сердца наши скорбели об утрате этого многообещавшего Человека и Поляка, с коим было связано столько надежд; они еще больше жаждут предаться этой величественной скорби, и посему просим тебя, дабы ты, кто его хорошо знал, прославил его память хвалебным словом и нам бы то письмо прислал. До нас уже дошла ужасная весть о смерти наших сородичей, но смерть эта приносит славу павшим и оставшимся в живых полякам и преумножит число защитников и мстителей. Воспламени этими павшими за французское дело жертвами умы французских республиканцев, дабы споспешествовали быстрейшему созданию наших легионов…
Удивительно трогает это старое письмо – посмертное приложение к биографии нашего героя. Безымянный революционер на родине добивается некоего символического акта примирения между враждовавшими при жизни патриотами – Сулковским и легионерами Домбровского. Домогаясь от руководителя левого крыла эмиграции, чтобы общая жертва, принесенная павшим, была использована для воодушевления французских республиканцев в деле «быстрейшего создания наших легионов», он одновременно так прекрасно подводит итог трагической деятельности Сулковского и вновь вводит одинокого египетского партизана в главное русло борьбы за независимость.
