— И что? Ему выделено место в обществе, и он должен знать его, если хочет остаться дома.
Чаще всего родители обсуждают меня так, будто я сижу в другой комнате и ничего не слышу. Однако сегодня мне все безразлично; не возникает желания замахать здоровой рукой и завопить. Не могу забыть, как нас с Ритой поймали и под непристойную брань и оскорбления толпы затолкали в фургон. До сих пор в ушах звенит Ритин смех, не возбужденный, не презрительный, а свободный и раскатистый — так смеются на американских горках, когда страх отпускает и остается лишь получать удовольствие от аттракциона.
В приюте нас рассадили по разным клеткам друг против друга. Мы стояли, прижавшись лицами к металлическим прутьям, и улыбались, как Чарлтон Хестон и Линда Харрисон в старом фильме «Планета обезьян». Того и гляди, появится горилла в униформе и отгонит нас в глубь клеток.
Мать приехала за Ритой почти сразу. Перед тем как уйти, Рита подошла к моей клетке и спросила, все ли со мной в порядке. Я кивнул и поднял большой палец. Она подалась вперед, к решетке, и поцеловала меня в губы.
— Скоро увидимся, Энди, — сказала она и ушла неспешной, легкой походкой богини.
Вспоминая об этом, я улыбаюсь. Не так, как давеча улыбался маме — без тени злорадства. Но родители не замечают, им не до того — они обсуждают меня.
Глава 12
…тридцать два… тридцать три… тридцать четыре…
В кабинете психотерапевта я опять наблюдаю, как электронное табло красными цифрами отмеряет тишину. Уже почти пять минут я сижу в кресле; Тед расположился справа чуть позади меня, стучит ручкой по блокноту и втихаря корчит рожи. Морщин у него сегодня меньше, чем в прошлый раз — значит, сделал еще одну инъекцию ботокса.
В углу шипит освежитель, и воздух наполняется ароматом сирени.
— Что вы чувствуете сегодня, Эндрю?
Задумавшись на мгновение, царапаю на доске:
Проходит еще две минуты. Если мы так и просидим, то уж лучше бы я остался дома — сейчас показывают «Мистическую пиццу».
…семнадцать… восемнадцать… девятнадцать…
— На предыдущем сеансе вы тоже жаловались на беспокойство, так?
По крайней мере теперь понятно, что он делает какие-то записи. Или просто проецирует на меня собственную тревогу. Еще бы — он ведь один на один с зомби.
— Наверное, нам стоит выяснить причины, — предлагает Тед.
Я вздыхаю. Неужели трудно понять — тот, кого объявили отщепенцем, и кто целыми днями только и делает, что смотрит кабельное телевидение, пьет вино и жаждет получить свободу, по закону ему не полагающуюся, может время от времени испытывать беспокойство! Я сделал все возможное, чтобы свыкнуться со своим положением и теми переживаниями, которые оно за собой влечет.
Хелен любит повторять: «ПРИМИТЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ТАКОЙ, КАКАЯ ОНА ЕСТЬ».
И я пытаюсь. Однако после Хэллоуина мириться с действительностью мне стало труднее. Думал, пройдет, но не тут-то было. Несколько дней назад родители уже улеглись спать, а я вдруг очутился на улице: бродил по оврагу и едва успел вернуться в погреб до комендантского часа. Такое впечатление, что ищу чего-то и не могу понять, чего именно.
В идеале психотерапевт должен помочь вам разобраться в себе и понять свое поведение. Свои мотивы и желания. Подозреваю, что большинству живых, кому необходима такая помощь, не приходится сидеть в кабинете у насквозь пропитанного консервантами, эгоцентричного доктора, который убежден, что личностный рост обеспечивает пластическая хирургия.
Тед опять постукивает ручкой и строит гримасы. Снова смотрю на часы: секунды превращаются в минуты, с минутами уходит час… Начнет он все-таки исследовать причину моего беспокойства или нет?
— Каким было ваше детство?
Закатываю глаза. Интересно, скольких пациентов он довел до самоубийства?
Раздумываю, не ограничиться ли дежурным ответом.
— Правда? — спрашивает Тед.
Неправда. Ну и что?
— Сексуальное или эмоциональное?
Тед что-то пишет и снова тарабанит ручкой.
Из освежителя со свистом выходит следующая порция сиреневого аромата. Лично я выбрал бы лаванду. Ну или гардению.
— Как вам сейчас живется с родителями?
«Замечательно».
— Замечательно? — Тед поднимает бровь.
Впервые я так весело провожу время с живым, и мне трудно усидеть с серьезным выражением лица.
— Не возникает чувства обиды или враждебности?
— Интересно. — Тед делает еще немного бесполезных записей.
…сорок два… сорок три… сорок четыре…
— Чем вы занимаетесь с родителями в свободное время?
— В пачизи? — переспрашивает Тед, словно впервые слышит это слово. — Вы играете с родителями в пачизи?
Глава 13
В первую пятницу каждого месяца в нашей группе проводится культурное мероприятие. Так сказать, экскурсия.
Джерри называет это «кругосветка со смертью».
Мы собираемся на каком-нибудь местном кладбище, чтобы засвидетельствовать почтение родственнику или другу одного из нас, а попутно еще раз задуматься о том, что хоть мы больше и не живем, мы не умерли. Это должно заставить ценить возможности, которые открывает перед нами новая форма существования, и понять, насколько мы особенные. Мне же это лишний раз напоминает, что общественная жизнь для меня закрыта. Или это уже общественная смерть? Или общественное воскрешение? Так или иначе, особенного во мне не больше, чем в майонезе.
Сегодня мы встречаемся на мемориальном кладбище Оквуд, раскинувшемся прямо напротив Доминиканской больницы. Какое, должно быть, утешение для пациентов! Неизлечимых и престарелых больных, как пить дать, намеренно размещают в выходящем окнами на кладбище южном крыле, чтоб заранее обвыкались, созерцая окрестности.
