Кроме «Иэ, Ита» я научился озвучивать несколько других фраз:
«Ыляи лёо». (Выглядишь клёво.)
«А, ажаата». (Да, пожалуйста.)
«Аиба». (Спасибо.)
И «А я ахну?» (Как я пахну?)
Возможно, исходи такой лепет от сидящего на детском стульчике младенца с испачканным кашкой ртом, он вызвал бы умиление. Но от тридцатичетырехлетнего разлагающегося полутрупа со стекающим по подбородку пюре вперемешку с подливой… э-э, скажем так: вряд ли кому-нибудь взбредет в голову радостно хвататься за видеокамеру.
Поэтому я уплетаю потихоньку свой ужин, то и дело посматривая на расстроенную маму и насупленного отца, на великолепную еду и роскошную сервировку стола, пока мой взгляд не останавливается на покрытой пупырышками индейке: ее мясо исчезает на глазах. Чем дольше я смотрю на нее, тем больше понимаю ее, сочувствую ей, и меня поражает, сколько у нас с ней общего. Она мертвая, ее запекли в духовке и уже наполовину съели. Со мной происходит нечто похожее.
Мало-помалу с тушки снимают мясо, и одна за другой появляются кости, выглядывают хрящи и ребра. В конечном счете от нее останется лишь скелет. Интересно, меня тоже уничтожают люди?
Таю от процесса разложения?
Разрушаюсь оттого, что приходится существовать в мире, где всем заправляют живые?
Чем дольше я смотрю на индейку, тем сильнее вижу в ней родственную душу. Тем явственнее улавливаю в ней связь со своим теперешним существованием. Тем больше понимаю, отчего Том решил стать вегетарианцем.
Чтобы не дать отцу отрезать еще один кусок от грудки или оторвать крылышко, я хватаю индейку за ногу и тащу к себе через весь стол.
— Эй-эй, — возмущается отец, из набитого рта вылетают куски начинки. — И как, черт возьми, это называется?
Интервенция.
Спасение.
Освобождение.
Выбирайте, что вам больше нравится! А я знаю точно — так надо.
На пути ко мне индейка опрокидывает соусник, ее начинка вываливается на скатерть и в клюквенный соус.
— Да чтоб тебе! — орет отец, бросает нож и вилку и тянется за индейкой.
— Действительно, милый, — обращается ко мне мама — она счастлива, что началось хоть какое-то общение, — если ты хотел добавки, нужно было просто сказать.
Не успевает отец схватиться за вторую ножку, как я притягиваю увесистую птицу к себе и нечаянно толкаю локтем тарелку; она падает со стола и раскалывается на две части, а весь мой ужин разлетается по полу.
— Энди! Это наши лучшие тарелки! — негодует мама.
— А ну, дай сюда индейку! — беснуется отец.
Он встает и обходит стол, вытянув вперед шею, — знак того, что ему не до шуток. В детстве у меня поджилки тряслись, когда я видел его в таком состоянии, но теперь-то я уже не маленький. И свою индейку ни за что не отдам.
С уверенностью, какой не испытывал ни разу за последние месяцы, я поднимаюсь, прижимаю праздничное олицетворение своего бытия к животу и отступаю в направлении погреба. Почти догнав меня, отец поскальзывается на размазанном по полу картофельном пюре и падает, ударившись локтем о стол.
— Как ты, дорогой? — заботливо спрашивает мама, сидя за столом, будто вокруг не происходит ничего необычного.
Не удостоив ее ответом, отец встает и бежит за мной. У двери погреба нагоняет меня и хватает индейку за торчащую ногу. Вряд ли он собирается ее есть. Просто не хочет, чтобы она досталась мне.
С одной стороны, непонятно, какого рожна я все это затеял. И как это поможет исправить мое положение. С другой — этот День благодарения получился самым веселым из тех, что я могу припомнить, и меня начинает разбирать смех.
— Ничего смешного, — шипит отец, пытаясь вырвать птицу, но я крепко держу ее за ногу и отпускать не собираюсь.
Через его плечо я вижу, как мама убирает с пола разбитую тарелку, сетуя, что испорчен прекрасный ужин.
Мы с отцом продолжаем драться за индейку, каждый за ногу тянет ее к себе, обдирая руками кожу и мясо. И я вспоминаю о том, как происходит отслоение эпидермиса.
На первых стадиях разложения человеческого тела из лишенных энзимов клеток истекает жидкость, скапливается между слоями кожи и разрыхляет их. Иногда кожа сходит с целой кисти или ступни. А со временем от тела начинают отделяться огромные лоскуты.
Такой только что сошел с ножки, за которую держится отец.
И если до этой минуты аппетит у меня еще не окончательно испарился, то теперь желание съесть индейку отбито начисто.
Мгновение спустя ножка в руках отца неожиданно отрывается, он подается назад и задевает старинный черный буфет с маминой коллекцией чайных чашек. Буфет опрокидывается с оглушительным треском и грохотом, дерево и фарфор вдребезги бьются, я, покатываясь со смеху, падаю на пол в обнимку с индейкой, а мама плачет.
Как в старые добрые времена.
Глава 29
Чтобы отвлечься от мыслей о погроме, разразившемся за праздничным ужином, родители отправились играть в теннис с Патнэмами и вряд ли вернутся до обеда, а значит, у меня в запасе как минимум три часа. Можно, никого не стесняясь и не раздражая отца, попрактиковаться во вновь обретенных навыках.
Уходя из дому, родители закрывают дверь винного погреба на ключ, чтобы вонь от меня не разносилась по всему дому, так что мои ходки вверх-вниз по лестнице отдают бесполезным, сизифовым трудом. Но я не чувствую себя в заключении; наоборот, это придает мне сил. Я словно заново учусь ходить.
К тому же оказалось, что говорить во время подъема и спуска по лестнице гораздо легче.
Поднимаюсь до самого верха, разворачиваюсь и иду вниз, повторяя вслух одну и ту же фразу: «В гостях хорошо, а дома лучше». Твержу ее почти час. Сначала выходило нечто вроде шаманского напева: «оиа о-о-о а ома уэ». Но мало-помалу звуки начинают обретать форму, будто стократное повторение слогов превращает их во внятные слова. Теперь, за исключением нескольких звуков, фраза звучит почти безупречно: «У гостя орошо, а дома луше».
Последний раз такое вдохновение я испытывал, когда гулял по Соквел-виллидж за руку с Ритой. Хочется разделить с кем-нибудь этот миг победы, радость самосовершенствования. Увы, компанию мне составляют лишь бутылка «Доминус Каберне» 2001 года да наполовину пустая банка «роскошного рагу».
Усаживаюсь на матрац, запихиваю в рот кусок оленины и допиваю остатки «Доминуса». Я всегда ценил пикантность и мускусный аромат восхитительного блюда Рея, но сейчас оно кажется еще вкуснее. Ароматнее. Возможно, это зависит от того, какая часть оленьей туши попала в банку, хотя в последнее время вся еда стала пахнуть лучше. Сперва я подумал, что мама, наверное, добавляет больше специй, но уж вина-то это точно никак не касается. А «Доминус» — вовсе не первая бутылка, которую я за последнее время выпил с удовольствием. И если бы я не был твердо уверен в обратном, я бы сказал, что даже немного захмелел.
