– Надеюсь, вы понимаете, что ребенок был мне совершенно ни к чему? – спросил он. – Ваша Марис планировала протрахаться всю дорогу туда и обратно и вернуться беременной, но это не входило в мои расчеты. Поэтому-то я и обратился в частную клинику, где мне сделали эту небольшую операцию, благодаря которой я мог жить спокойно. А главное – отпала необходимость каждый раз объяснять Марис, почему я так настаиваю на использовании таблеток.
– Признаться, когда я узнал о вазэктомии, меня это озадачило, – проговорил Дэниэл. – Разве, спрашивал я, ребенок не обеспечил бы тебе еще более крепкую связь с издательством и с капиталами Мадерли? Но теперь я знаю ответ. – Он поднял голову и посмотрел Ною прямо в лицо. – Ведь с рождением ребенка твоя доля в капитале уменьшилась бы!
Ной выпрямился.
– Это не так, – сказал он. – Впервые за время нашей содержательной беседы вы сказали глупость.
– Не так?! – удивился Дэниэл.
– Совершенно не так, – кивнул Ной. – С чего вы взяли, что я рассчитывал только на долю в капиталах? Дэниэл презрительно фыркнул:
– Цыплят по осени считают. Документ, который я вчера подписал, не имеет юридической силы.
– Вы так думаете? – осведомился Ной до странности безмятежным тоном.
– Я подыграл тебе только потому, что мне хотелось посмотреть, как далеко ты способен зайти. Впрочем, удивила меня не твоя наглость, а то, что ты упомянул Говарда Бэнкрофта. Он бы никогда не…
– Вы плохо его знали, – перебил Ной. – Можете мне не верить, но этот документ составил по моей просьбе именно Говард Бэнкрофт, и никто другой. Он предпочел сделать это потому, что в противном случае вскрылось бы одно не слишком приятное для него обстоятельство.
– Какое же? – насторожился Дэниэл.
– О, нет, не волнуйтесь, вас Говард Бэнкрофт не обманывал – во всяком случае, в том, что касалось текущих дел издательства. Он просто забыл упомянуть о том, что его отцом был нацистский офицер, лично уничтоживший несколько тысяч евреев.
Эти слова подействовали на Дэниэла как пощечина. Пошатнувшись, он крепче вцепился в перила.
– И ты использовал этот факт, чтобы шантажировать его? Ной улыбнулся.
– Похоже, вы знали, что его почтенная матушка была в молодости нацистской подстилкой.
– Говард был моим другом, – проговорил Дэниэл, с трудом справившись со стиснувшей горло судорогой. – Много лет назад он доверил мне свою тайну, и я не смог бы осудить его, даже если бы захотел. Напротив, я всегда восхищался тем, что Говард сумел справиться с тем, чего все равно не мог изменить, и постарался прожить жизнь достойно.
– Вы считаете – он сумел справиться? А вот я, наоборот, считаю, что правда, которую он так долго скрывал, в конце концов его доконала.
– Правда, которую ты грозил рассказать всем, – поправил Дэниэл. Теперь ему было ясно все или почти все.
– Что это за правда, о которой нельзя говорить? – Ной слегка пожал плечами и улыбнулся. – Теперь, надеюсь, вы видите, в чем разница между вами и мной, мистер Мадерли? Или, если смотреть на этот вопрос шире, между мной и любым другим человеком? Как и большинство людей, вы стремитесь удовлетворить свои потребности и желания, но что-то мешает вам употребить для этого все возможные средства. И я, кажется, знаю, что это. Где-то в вашем сознании существует невидимая черта, барьер, который вы не в силах преступить. Этот барьер еще называют совестью. Вы и такие, как вы, скованы по рукам и ногам традициями, моралью, понятиями о порядочности и поэтому в решительный момент останавливаетесь, не в силах довести дело до конца.
Что касается меня, то я свободен от всяческих условностей. Если мне чего-то хочется, то я готов на все, лишь бы добиться своего. Я-то ни перед чем не остановлюсь и не позволю, чтобы что-то или кто-то стоял на моем пути. Мой принцип: найди у человека уязвимое место – и он твой. Чтобы достичь цели, я готов на что угодно!
– Даже на то, чтобы довести до самоубийства достойного человека?
– Я ни до чего его не доводил – Говард Бэнкрофт сам принял решение и сам его осуществил. Должен признать, впрочем, что он очень облегчил мне жизнь, когда собрался покончить с собой. Как вы думаете, о чем он думал, когда нажимал на спусковой крючок? О своем еврейском рае? Или об аде? А может, он представлял свою мать под эсэсовцем?
Дэниэл покачал головой. Он знал, что эта тайна преследовала Говарда Бэнкрофта всю его сознательную жизнь. Как это бывает со многими совестливыми людьми, Говард чувствовал себя виноватым и старался искупить грех матери добрыми делами, благотворительностью, терпимостью и милосердием. И надо же было случиться так, чтобы Ной Рид возник перед ним как раз тогда, когда Говард почти обрел мир и душевный покой, и принялся снова мучить его прошлым, которое все равно нельзя было изменить. И этому негодяю еще хватало наглости посмеиваться над тем, как ловко он заставил старика плясать под свою дудку!
«Пожалуй, – подумалось Дэниэлу, – впервые за свою долгую жизнь столкнулся со столь чистым, беспримесным пороком». А циничное отношение Ноя к совершенным им подлостям заставило буквально вскипеть от ярости кровь Дэниэла. Слезы праведного гнева застилали ему глаза, лицо горело, кровь оглушительно стучала в ушах.
– Ты подонок! Тварь! – рявкнул Дэниэл, бросаясь вперед.
30
Первым, что увидела Марис, открыв глаза, было лицо Паркера, и она невольно подумала, что никогда еще ни одно лицо не казалось ей таким красивым. Паркер сидел в своем кресле возле кровати и смотрел на нее. Спрятав улыбку в подушку, Марис потянулась и спросила нарочито сонным голосом:
– Как ты умудрился не разбудить меня, когда пересаживался в кресло?
– У меня большая практика, Марис. Она вздохнула, потом снова потянулась и села, натянув простыню
